Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Дмитрий Иванович пожалел, что пришел сюда. Очевидно, подумал он, это браконьеры, в лучшем случае — бродяги, кто же другой будет пить сивуху в глухую ночь. Кроме того, он чувствовал неловкость: вышел из ивняка прямо к чужой рюмке; он знал, как неприязненно смотрят на таких пришельцев всякие выпивохи. Но и уходить было неудобно. Он поздоровался, мгновенно мелькнула в мыслях «легенда» — он забыл спички, пришел прикурить и уйдет. К счастью, сигареты у него были, взял их на всякий случай, — на природе он почти никогда не курил. Дмитрий Иванович хотел выкатить из огня тлеющий уголек, но старший рыбак, — а это все же были рыбаки — под кустом лежали рыбацкие снасти, — протянул ему спички.

— Присаживайтесь к огню, — сказал он и подвинулся в сторону, освобождая Марченко место.

— Да нет, благодарствую, — смутился Дмитрий Иванович. — Прикурю и пойду к своим закидухам. На сома вышел, — оправдывался он, ведь лов рыбы донными удочками в этом году был запрещен.

И сразу же подосадовал на свое оправдание: кому какое дело, кто его дергает за язык?

— И много поймали? — с хрустом раскусил огурец лысый.

— Да ни одного… — снова смутился Марченко.

— А откуда же вы знаете, что это сомы? — засмеялся лысоголовый. — Садитесь, садитесь. Юра, сполосни рюмку.

— Что вы, что вы, — запротестовал Дмитрий Иванович, но Юра уже шел к реке. Это был высокий красивый парень. Помыв стопку, он грациозно поставил ее перед Дмитрием Ивановичем и сел на свое место.

— Вы думаете, мы какие-нибудь алкаши? — снова улыбнулся старший. — Ну, ну, не возражайте. Глухая ночь, а они сидят вдвоем на лугу и давят самогонку. Наверное, и я бы так подумал. Просто опоздали на вечерний клев — застряли в песке, притомились, рано улеглись спать. Лежали-лежали, а оно не спится, и чего-то стало на сердце не то пусто, не то тяжело, вот мы и встали, разложили костер. Юра, правда, как услышал про пол-литра, со всех четырех прибежал, завтра ему уже не перепадет, — мы своим транспортом, вон лайба за кустами. Боюсь, привыкнет, негодник…

— Ну, дядя Коля, — застеснялся Юра.

— Разве не привыкают? — продолжал лысоголовый. — А ему при его специальности нужно держаться подальше от этого зелья.

— А почему? — спросил Марченко, чувствуя, как горячо побежала по жилам горилка и как в один миг словно бы легче стало тело.

— Он крановщик. Одно неточное движение — и вечная память дяде Коле. Мне то есть. Я внизу орудую. А кто же вы будете, если не секрет? — спросил и прищурился хитро, но приязненно.

Дмитрий Иванович почувствовал, что соврать этому человеку нельзя.

— Профессор, доктор наук.

— О-о, — удивленно протянул рыбак. — И каких наук?

И снова Дмитрий Иванович понял, что не сможет ответить так, как отвечал некоторым далеким знакомым: мол, фотосинтез — это и водка, и огурцы, и лук на закуску, и воздух, который мы вдыхаем вместе с папиросным дымом. Для этого человека такое объяснение было бы оскорбительно.

Он говорил медленно, пытаясь растолковать понятно и в то же время заботясь, чтобы его повествование было занимательным. Он не заметил, когда и отчего увлекся. От того ли внимания, с которым его слушали, или от внутреннего желания выговориться, освободить душу от остатка тяжести? Так или иначе, но продолжал говорить в обычной для него манере, размахивая руками, все время обращаясь с вопросами к слушателям и отвечая на них. Он рассказывал обо всем: о том, как создавал лабораторию, как исследовал хлорофилловые зерна в световом спектре, как ему пришла мысль о неуловимом моменте превращений в зеленом листочке, как они искали, как очутились в тупике и как им помог Борозна. Это было воистину захватывающее повествование, полное радости и трагизма, как была полна ими и сама работа. Он только теперь понял это. А также понял, что все это ему необходимо и что оно глубоко проросло в нем. Наверное, так же глубинно, как солнечный луч продолжается в травах, в деревьях, в людях — во всем сущем на земле.

Он удивился, что рассказывает все это незнакомым людям. «Неужели, — подумалось, — я делаю это в отплату за горилку, за тепло костра, у которого меня приютили?» И сразу же понял, что это не так. Что это отплата, но за иное тепло — души, сердца, которым люди от века согревают друг друга. Эти двое построили для него дом, — для него и для кого-нибудь, — а он тоже хлопочет и трудится, чтобы трудами своими оправдать дом, хлеб и тепло человеческих сердец, они не должники друг перед другом, и именно в этом красота и счастье жизни. Он не чувствовал ни стыда, ни неловкости перед своими новыми знакомыми, и совсем не потому, что вот выкурит еще одну сигарету, встанет, попрощается и навсегда кончится их знакомство; просто их неожиданно, но крепко связали невидимые нити приязни и доброжелательства.

Он подумал, что на большой и широкой земле люди могут очень легко найти общий язык, нужно только не скрывать своих мыслей и не лелеять злых намерений, нужно искренне и открыто идти к костру, зажженному во тьме.

Эта мысль принесла радость, не бурную, а тихую, радость и ощущение покоя среди людей, когда хочется с ними говорить и хочется вместе помолчать.

Они засиделись допоздна. На востоке посверкивало, точно кто-то баловался кресалом. Что-то в этом было — в обещании грозы или в угрозе ею. По крайней мере, не хотелось укладываться спать, пока она не прошла. Вчера она не дала ему спать. Он лег на застекленной веранде, и, когда гроза разгулялась, гром и молния разбудили его. Он лежал с раскрытыми глазами; когда молния вспыхивала, она ярко, освещала веранду, хотя та и была укрыта густой старей грушей. А когда погасала, перед его взором еще долго белели крупные, в дождевых каплях груши. Шумел ливень, груши тяжело падали на землю. Когда он при очередной вспышке приподнялся на локтях, то увидел, что трава в саду густо устлана грушами, ему захотелось выбежать, насобирать их, но он не решался нырнуть под дождь. И так ему было приятно слушать ливень в листве и слышать тот тяжелый спелый перестук, что даже сейчас, вспомнив все это, снова пожелал, чтобы прошумел ливень, хотя и был далеко от дома и не имел надежного укрытия. Но ведь им тогда можно забраться в машину и слушать шум дождя и гомонить до утра.

Но сегодня гроза прошла стороной. Они выпили всю горилку и выкурили полпачки «Столичных». Марченко хотел идти к своим удочкам, но они не пустили и уложили его на надувном матрасе у машины.

Дмитрий Иванович спал крепко, не то от выпитой водки, не то оттого, что не выспался, а может, от какой-то чистоты и легкости, установившихся в душе после его неожиданной исповеди. Он проспал восход солнца, и, когда встал, оно уже круглилось довольно высоко над лесом по ту сторону реки. Его ночные собеседники, обутые в резиновые сапоги, уже стояли в воде с удочками. Дмитрий Иванович поблагодарил их за ночлег и пошел к вербе. Вытащил порожние донки, размешал с илом кашу, размотал леску. Клев на этот раз был хуже, чем тогда, когда почтальон привез телеграмму о несчастье с Андреем, но он все же поймал язя, двух подлещиков и десятка два мелкоты.