Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Дятел не очень интересовался Дмитрием Ивановичем, долбил и долбил, только переместился на другую сторону ветки. А Марченко, чтобы не вспугнуть его, отступил за куст орешника.

Вокруг росла густая высокая трава, а в ней краснели подосиновики и бурели белые грибы.

Через несколько минут корзинка Дмитрия Ивановича была почти полна. Когда он остановился отдохнуть, подумал, что ему никогда еще не приходилось видеть столько грибов, да и не где-нибудь в чаще, в далеких лесных дебрях, а почти на открытом месте, в трех километрах от села.

И вдруг он подумал, что это не случайно. Что это подарок ему в день рождения от деда Олексы. Ему и его семье. Очевидно, это дедова заимка, он знал о ней и берег до этого дня.

Дмитрия Ивановича заполнила теплая волна признательности. Наверное подумал, дед Онышко тоже знал о его заботах и несчастье и хочет помочь ему стереть память о них вот этим подарком. И подарок этот был очень дорогим для Марченко. Именно сочувствием и теплотой: дед Олекса словно бы подарил ему этот день, с красотой дозревшего лета, с зеленым шумом, прохладным ветерком и щедрыми солнечными брызгами. И еще подумал, что тепло, заключенное в этом подарке, не равнозначно его ценности. Порой одна-единственная папироса бывает дороже золотого портсигара.

И тут ему вдруг припомнилось, как зимой сорок второго года он стоял в снегах за Волгой. Он и еще тридцать восемь курсантов обучались в ускоренной трехмесячной командирской школе. Школа размещалась в двух небольших пристанционных домишках разрушенной бомбами станции. У них тогда был чудесный преподаватель, он же и начальник курсов, и замполит, Захар Максимович Родин. Он уже отвоевался, у него в спине сидели три осколка, один — в нескольких миллиметрах от позвоночника; он был значительно старше их всех — ему было под сорок — и казался им почти стариком. Захар Максимович жил с семьей — женой и дочкой — в будке путевого обходчика. Зима тогда стояла снежная, суровая, лютая. В степи гуляли бешеные ледяные ветры, они срывали с крыш железо и выдували тепло из старых, ветхих станционных строений. Курсанты давно спилили вязы и акации, росшие на станции, и мерзли нестерпимо. Но труднее всего приходилось Захару Максимовичу с женой и маленькой дочкой. Их жилье обдувалось ветром со всех сторон, оно было как одна холодная каменная глыба. В один из таких дней кто-то узнал, что завтра Захару Максимовичу сорок лет. Что могли подарить ему они, курсанты, когда весь взвод брился одной бритвой, — остальные поменяли на хлеб! Тогда они пошли ночью за восемь километров в овраг и спилили два вяза. Брели по пояс в снегу, простреливаемые насквозь стальным ветром, и каждый нес на плече метровое бревно или связку хвороста. Тихонько сложили все это богатство возле будки и пошли в холодную казарму, не взяв себе ни единого полена.

Через неделю все они выехали по назначению в воинские части. И до самой весны, пробиваясь с автоколонной в глубоких снегах, замерзая в кабине, на осклизлой от гололедицы дороге, Дмитрий Иванович думал, хватит ли Захару Максимовичу дров до весны. Он почему-то часто думал об этом. И не раз вспоминал потом.

Вспомнил и сейчас. А почему именно вспомнил, и сам не знал. Только стояло в груди тепло, и чему-то радовалось и улыбалось солнце.

Дмитрий Иванович поставил корзину и отошел в сторону. Он не мог отвести глаз от напоминавшей большой зеленый стог рощицы. Окруженная со всех сторон лесом, освещенная солнцем, рощица так и кипела зелеными соками. Это была целая кислородная держава. Это был его помощник, друг, побратим. Это она напоила кислородом Дмитрия Ивановича, а Дмитрий Иванович заботился, чтобы ей легче дышалось. Они оба пили солнце, от солнца начинались, были обязаны жизнью солнцу. Кто-то из ученых, кто именно, Дмитрий Иванович вспомнить не мог, сказал, что солнечный луч играет в нашей голове. Кто знает, что именно он имел в виду. Тот ли долгий процесс химических и физических преобразований в зеленом листке, благодаря которому неорганические вещества становятся органическими, а живая сила солнечного луча — химическим напряжением, запасом энергии и в конце концов — деяниями человеческого мозга и мышц, или просто — человеческую радость, солнечное настроение и жизнелюбие. Так или этак, но сказал он хорошо. Только Дмитрий Иванович добавил бы к этому, что золотой солнечный луч играет и в человеческом сердце. И тогда оно — доброе, сострадательное, и тогда оно излучает тепло, которое согревает другие сердца. Это очень дорогая и очень высокая энергия — человеческих сердец. Он ее ощутил на себе.

Дмитрий Иванович пошел в обход зеленого шатра. Щедро светило солнце, его теплые лучи пронизывали рощицу, и вся она казалась как бы усыпанной золотом. Дмитрий Иванович оглянулся и в изумлении увидел, что даже тень от нее была не черная, а светлая, жизнеутверждающая. И его собственная тень была какая-то прозрачная, большая, вольная.

И вдруг Дмитрию Ивановичу показалось, что его словно бы озарило что-то изнутри. Он понял, что это было оно — большое и яркое, белое и красное, неведомое, всесильное, магия мира, которую мы называем жизнью. Он подумал, что не всегда жил так, как нужно. Что он мало отдавал душевного тепла и должен восполнить это. И что эта его спасительная, заимствованная у древних формула: не надеть на человека черный плащ, не причинить зла — тоже куцая для наших дней. Что надо стремиться одеть как можно больше людей в светлые плащи. И он будет стремиться к этому, пока будет жить.

Ночь наплывала на него, как черная река. Он сам должен был прыгать в нее и переплыть на ту сторону или погибнуть. Возврата назад не было. Берег, который он оставлял, поднимался так круто, так стремительно, что взобраться на него нечего было и думать. Один раз судьба уже сделала неистовый поворот, черная волна вынесла его к круче, и он вскарабкался на нее. Остался жив. Если можно назвать жизнью то, что было потом. Ибо порой даже смерть представлялась ему привилегией, отобранной у него судьбой.

Это случилось в прошлом году осенью. Когда над невольничьим лагерем потянулись первые караваны перелетных птиц. Мысль о побеге пришла Ивану внезапно, сразу. Он ощутил такую тоску, такую пустоту, что ему казалось, будто он проваливается куда-то. А в той пустоте тихий, но отчетливый Марийкин голос: «Иван! Иван!»

Пусть бы в тот миг весь мир превратился в конвоиров, он бы все равно бежал.

А их было только трое. И колючая проволока вокруг, спаянная концами, эллипсом, — ее несли крайние пленные. Она походила на замкнутую орбиту, колючую орбиту, с которой он должен был сойти и устремиться в вольный мир. И либо долететь, либо сгореть в пути.