Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Домой Дмитрий Иванович вернулся после десяти.

Во дворе его ждала неожиданность. Уха уже варилась. Она закипала в ведре, подвешенном к большой деревянной треноге над огнем в конце сада. У ведра хлопотала бабка Варвара, в помощниках у нее ходили… Юлий и Николай. А чуть поодаль, под кустом смородины, сладко спал «запрограммированный на любовь» Евгений. Хлопцы приехали поздравить его с днем рождения. Это растрогало Дмитрия Ивановича, тем более что он знал: тут не было подхалимства, желания выслужиться перед начальством — ни один из них не был на такое способен. Да они и не сказали, что приехали поздравить Дмитрия Ивановича с днем рождения. Просто, мол, захотелось прокатиться на «ракете», покупаться, позагорать, а кому-то и пришла счастливая мысль: давайте потревожим шефа.

Обедали на траве под грушей-дичком, уже начинавшей сыпать наземь маленькие и крепкие, как камушки, груши. Одна упала Евгению в тарелку, он испугался, было много смеха. Особенно развеселилась Маринка, она попыталась бросить в тарелку Евгения еще с пригоршню грушек, он ловил их и опрокинул тарелку, и Дмитрий Иванович пригрозил обоим деревянной ложкой, — эти самодельные ложки выложила на дерюжку бабка Варвара. К дымящейся ухе была подана «Старокиевская» и «Черниговская», выпили за здоровье Дмитрия Ивановича, за его семью, за работу, вскорости молодежь стала срываться на пышные тосты, но Марченко не поддержал их. Он вообще не любил пышности, смущался перед нею. Он провозгласил только один тост, который обескуражил ребят: за Борозну. Придерживаясь данного Борозне обещания, он им ничего не рассказал, а только сказал, что Виктор Васильевич очень способный ученый, очень порядочный человек и что анонимка не имеет к нему ни малейшего отношения. В этом он убедился твердо. Он выразил сожаление, что им не придется работать вместе, и посоветовал завтра, когда будут возвращаться домой, заехать по дороге в «Бережок» и проведать Борозну. Попытаться с ним поговорить, — может, он еще передумает. А нет — так хоть попрощаться по-человечески.

После завтрака все пошли на речку, а Дмитрий Иванович лег в комнате подремать. Спалось ему плохо, частило сердце (после рюмки всегда так) и мешала Маринка, несколько раз влетавшая в дом то за надувным кругом, то за конфетами, то еще за чем-то. Он встал разбитый, с болью в голове. Между тем вернулись с реки хлопцы, они были мокрые, веселые и голодные, прикончили уху и умяли колбасу, которую утром почти никто не ел, собрались было снова на Десну, но тут принял на себя руководство дед Олекса. Он предложил пойти за грибами. Из того, что дед сказал «за грибами», а не за маслятами, из того, что из темного чулана он выставил целую шеренгу корзин и корзиночек, Дмитрий Иванович понял, что грибной улов будет богатым.

Веселой гурьбой отправились в путь. Впереди дед Олекса с Маринкой, за ними Юлий, Евгений, Николай и Андрей, а позади Дмитрий Иванович с Ириной Михайловной. Ирина Михайловна не была охотницей до всяческих походов и прогулок, но сегодня с удовольствием отправилась и она. Шли долго. Разреженным сосняком, тропинкой через вспаханное поле, снова через соснячок, еще совсем молоденький и такой хилый, что в нем на половине сосенок хвоя была желтая, а на некоторых и совсем осыпалась. Первым свернул с тропинки Андреи, срезал целую россыпь суховатых, но не червивых маслят, за ним бросилась Маринка, однако дед Олекса поднял руку, призывая не отвлекаться и идти дальше. Путь им пересекла дорога, когда-то хорошо накатанная, а теперь заросшая травой. Они свернули влево по дороге. По правую руку от них тянулся соснячок, по левую — тоже сосняк, но уже старше и гуще, между ними белели березки и тянулись кверху молодые клены. Тут пошли места низинные, под соснами уже не желтел песок, а росла высокая, хоть и редкая трава. Слева в тесной, маленькой долинке появился березовый и дубовый оазис, он был густой, закучерявленный орешником и крушиной и подступал к самой дороге. Дед Олекса остановился, поставил на дорогу корзину и вынул самодельную вишневую люльку.

— А ну, хлопцы, махните в эту рощицу, — сказал он. — Надо проверить.

Хлопцы, а с ними и Маринка, кинулись в кусты, а дед Олекса закурил люльку. Он стоял посреди дороги, высокий, белобородый, — полещук с древнего лубка — и многозначительно усмехался. По его усмешке Дмитрий Иванович понял, что он послал молодежь не проверять, а взять уже найденное.

Хлопцы и Маринка вскоре вернулись, неся в корзине десятка два крупных темноголовых боровиков. Дед ничего не сказал. Поднял корзину и направился дальше. Они прошли еще с полкилометра (Маринка уже устала, и хлопцы по очереди несли ее на плечах), теперь соснячок, росший слева, — от дороги его отделяла неглубокая старая канава, заросшая орешником и ивняком, — был иной. Собственно, такой, как и прежде, но между ровненькими рядами сосен белели березки и темнели дубки. Полоса сосняка — полоса дубков и березок, опять полоса сосняка — и опять лиственная посадка.

— Вот тут и будем грибовать, — сказал дед Олекса. — Становитесь каждый на полосу и идите по ней до конца. Не бойтесь, не заблудитесь. Все мы выйдем на луг. Попадутся рощицы — тоже осмотрите их вокруг. Вглубь не лезьте, там нет ничего. Дмитрий Иванович, вы становитесь сюда, ты, мала́я, с кем побежишь? С мамой? — и он расставил всех грибников.

Дмитрий Иванович вошел в лес. Перед ним бежали вдаль ряды стройных березок и дубков. Они были выше сосенок, поднялись над ними метра на два. Сосны стояли тихие, молчаливые, точно неживые, а березки и дубки перешептывались листочками, и над головой Дмитрия Ивановича катился тихий ласковый шум. Особенно хороши были березки, красивы в буйной молодости, неудержимом росте, зеленом кипении. Осень еще не опалила им крылья.

Внизу росла высокая трава, но она была редкая и уже пожухлая, в ней не затерялся бы и гвоздик. Дмитрий Иванович подумал, что, наверное, дед Олекса на этот раз дал маху, привел их не туда, куда надо.

Но в этот миг увидел в траве что-то красное, яркое, бросился к нему и остановился в изумлении. Это был подосиновик. Крупный, на высокой прямой ножке, он так и резал глаза чистотой красного цвета. Поблизости от него росло еще два поменьше. Дмитрию Ивановичу прямо жаль было срезать ножом такую красоту. Он положил их в корзину и только сделал шаг, как снова увидел два больших подосиновика, похожих на озорных парней в красных шляпах. Потом ему попался белый гриб. Где-то в стороне визжала Маринка, — видно, и там была удача.

Пройдя еще немного, подрезая то подосиновик, то боровик, Дмитрий Иванович набрел на зеленое диво. Это была одна из тех рощиц о которых говорил дед Олекса. Она росла в низине, на просторе — сосновый бор перед нею отступил, — и казалась одним исполинским кустом. Собственно, она и была одним кустом — три или четыре раскидистых дуба, что сплелись кронами, березы и клены, плотно обступившие их, а под ними и вокруг — орешник, крушина, калина — могучая зеленая грудь, дышащая одним сильным дыханием. Ему казалось, что он слышит ее дыхание. В той зеленой кипени — несколько красных, коричневых и белых пятен, — но они только подчеркивали чистоту зеленого цвета. У вершины самого высокого дуба чернело воронье гнездо, и чуть ниже расхаживал по толстой ветке лесной модник и франт — дятел-крутиголовка. В красной шляпе, красных брюках, пестром галстуке, он как бы пританцовывал на ветке, постукивая клювом по толстой дубовой коре. Однако всем лесным жителям известно, что крутиголовка хотя и франт, но совсем не пижон, что родом он из трудовой семьи и сам тоже великий труженик. Что и живет он меньше других птиц — всего два-три года, потому что от тяжкого труда нарушается что-то в его голове. Может, он наживает себе гипертоническую болезнь, как некоторые хлопотливые люди?