Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Она за вас боится, — поспешил на выручку Ирине Сергей. — Говорит, что теперь на вас все набросятся.

— Так уж и все. Не стоит плохо думать о людях.

— А Вечирко? — с суровой беспощадностью, призывая посмотреть трезво на вещи, спросила Ирина.

— Я и сам не понимаю, — расстроенно развел руками Тищенко.

— Тут все понятно. — Ирша опять сел на тахту. — Мы с ним жили в общежитии в одной комнате. Он шел на курс старше. Золотой медалист, еще в восьмом классе на республиканской математической олимпиаде занял первое место. Отец — врач, в домашней библиотеке Аристотель и Платон в позолоченных переплетах. На втором курсе купил шляпу и галстук. У нас только пятикурсники носили шляпы, и то не все. И носил не для того, чтобы понравиться девушкам, а «по праву». Пришел уже из школы гением, а что думал о своем будущем — можно представить. Все мы для него — мужики-лапотники. Оттого и всегда такой улыбчивый. Это сложная улыбка. На третьем курсе мы включились в конкурс на проект дома культуры для шефов. Он один не захотел: что для него сельский дом культуры! И все улыбался, похлопывал меня по плечу. — Сергей поднял голову, и грустная усмешка искривила его губы. — Нужно было видеть, его лицо, когда мой проект получил поощрительную премию!.. Пришел к нам в проектный институт — и опять этот Ирша-лапотник получает первую премию. К несчастью, как теперь видите. Я в институте ходил в солдатской шинели брата. В кирзе и сшитом из итальянского одеяла пиджаке. А он… в заграничной курточке… И вот я стал руководителем мастерской, а он моим подчиненным. Он меня ненавидит смертельной ненавистью. И не только меня. Риту Клочкову тоже. Неудовлетворенное честолюбие просто съедает его. Я Вечирко раскусил давно.

Тищенко смотрел на Иршу с удивлением.

— А почему Риту Клочкову? — спросил.

— Та же история… Этакий муравей, а талантлива — страсть! Им приходится работать вместе. И все, что делает она, — лучше…

— Но ведь она такая несчастная… — горестно покачала головой Ирина.

— Чужая болячка не болит, — усмехнулся Ирша.

Тищенко сел в громоздкое кресло-кровать (держали специально для гостей), и оно прогнулось под его тяжестью почти до пола.

— Что мы знаем о человеке, — задумчиво сказал он. — Все ходила в черном… А мы даже не поинтересовались как следует почему… Сначала муж. Потом сын… Парализованный и неполноценный…

— Это страшно, когда остаешься один и думаешь, — сказал Ирша. — Мысли тогда черные. И все по кругу. Бегут и бегут. В этом вихре только мы, смерть и еще что-то…

— Ты-то откуда знаешь? — подавшись вперед, спросил Тищенко.

— Сегодня понял: вот так вдруг прозрел… может, замахнулся слишком высоко. Говорила мне мама… — И замолчал.

Тищенко улыбнулся. Не иначе, и ему вспомнилось, как наставляли его родители. Честно служи, ни с кем не ссорься, остерегайся плохих людей. Они гордились его успехами и пугались их. И снова наставляли: не выделяйся. И теперь еще раз — уже в который! — снова почувствовал родственность судьбы своей с судьбой этого парня. Он тоже долгое время преклонялся перед авторитетами, долго и медленно освобождался из этого плена, потом как-то вдруг понял, что и сам не глупее других, признанных и известных. И на многие прославленные проекты смотрел уже без трепета, отмечая просчеты и несовершенства. Это не породило гордыни, потому что умел ценить работу и титаническую и просто большую, которой пока не изведал сам. Но от преклонения перед именами освободился, смог уже раскованно думать, осмысливать созданное другими, а это, понимал, было тем фундаментом, на котором, если хватит сил и таланта, он возведет свой, давно взлелеянный в мечтах солнечный дом-башню.

— Так что тебе говорила мать?

— Да… не имеет значения. — На лице Сергея отразилось колебание. — Я сегодня понял очень многое и пришел к вам только потому, чтобы… — Он снова задумался, подбирая слова: — Лишь бы вы… Вам нужно сказать, что вы не разглядели меня. Не разобрались…

Тищенко решительно поднялся.

— Вот что я тебе, парень, скажу: не мели глупостей. Знаю, вы все считаете меня либералом, ну и считайте. А я… я не либерал! Я еще поборюсь и докажу, на чьей стороне правда. А сейчас давайте обедать. Ирина, там что-нибудь есть у тебя?

— Есть колбаса, перец в томате. Можно яичницу. — Она думала о другом.

— Спасительница наша — яичница. Единственное блюдо, которое превосходно готовит моя жена.

Ирина обиделась.

— Еще умею пюре, макароны…

Тищенко снова улыбнулся открытой, почти детской улыбкой, и его большое, тяжелое лицо стало нежным и немного смущенным.

— Ну что ты оправдываешься! Ты мне вместо всех этих борщей и вареников подарила столько… Знаешь, Сергей, я до женитьбы был страшным сухарем.

— Неправда, — быстро перебила Ирина. — Ты и тогда был таким же отчаянным сорвиголовой и взбалмошным. Всем восторгался…

— Глупостями.

— Почему же глупостями? — так же твердо и серьезно не согласилась Ирина.

— Начала таскать меня по концертам… Правда, симфонической музыки я так и не воспринял. — Его глаза вмиг сверкнули воспоминанием и радостным вдохновением. — А «Весть»? Ты видел, Сергей, «Весть» Чюрлёниса? Ирина объездила всю Прибалтику…

— За твои деньги, — по-прежнему упрямо пробиралась куда-то в мыслях Ирина.

Тищенко шутливо отмахнулся от нее.

— Я поначалу не оценил. А потом… Гора в тумане, и рядом с ней — огромные крылья. Птица. Да нет, Сергей, до Ирины я просто не жил! — Он смотрел влюбленно и благодарно. Не замечая этого, гордился Ириной перед Сергеем и этим доставлял ей лишние муки.

— Василий! — взмолилась Ирина. Было заметно, что выдержать эту пытку она долго не сможет.

— Видишь ли, Ирочка. Может, это действительно сентиментально… Я тебя понимаю: экскурсантов по закоулкам своей души водить не следует. Но Ирша — свой, и пусть этот старый холостяк знает, в чем счастье. Мне сегодня, если бы не жена, было бы в десять раз тяжелее. А вот иду и знаю, что есть человек, который ждет меня всегда и верит мне беззаветно. — Ирина побледнела, хотела что-то сказать, но он, мягко коснувшись ее плеча, остановил: — Нет, с тобой нелегко. Ты непростая штучка. — И повернулся к Сергею. — Пошли как-то на концерт. Возвращаемся. Спрашивает, о чем я думал во время концерта. Ну о чем, говорю. Сначала ни о чем, а потом о подстанции: если кирпич будет плохой, все насмарку. А она: ты же глухой, тупой и вообще дурак. Это же осужденный шел на эшафот!

— «Дурак» не говорила.

— Не хватало еще этого… — хмыкнул Тищенко. — Да если бы сказала…

— Побил бы?

Василий Васильевич смотрел на нее, как смотрят мужья на любимых жен, когда первое безумие любви прошло, все устоялось, утряслось и сложилось так хорошо, сплелось в такое тихое многоцветье, что, ежедневно всматриваясь в этот венок, открываешь для себя все новые и новые краски, с трудом веря, что тебе так повезло.