Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Ирина и сейчас со смешанным чувством досады и смехом вспоминает тот день, когда Иршу перевели в их мастерскую и назначили руководителем. Наверное, он сразу не понравился Рубану (а кто ему вообще нравился?), потому что молодой, здоровый, потому что высокий, красивый, умный. Рубан тогда вышел в соседнюю комнату и, подражая голосу директора, начал говорить с Иршей по телефону, давал ему указания, отчитывал за что-то, а Ирша отвечал, почтительно прижимая трубку к уху: «Да», «Слушаю», «Обязательно», «Я не знал». Потом Рубан вернулся в комнату и принялся передразнивать Иршу. Тот смутился и покраснел, как девица. Вот за то, что так краснел, и прозвали его Дуней.

Ирша свое прозвище переживал до слез, Ирина видела это и в душе смеялась и радовалась. Радовалась, потому что Дуня стеснялся своей чистоты и молодости, потому что не умел вести себя как начальник, потому что ему не звонили женщины по телефону, как другим мужчинам их мастерской. Но даже она не догадывалась, что это прозвище доводило Сергея до бешенства, и случались минуты, когда он готов был броситься на Рубана с ножом. Только как бросишься? Да и Ирша вскоре понял, что его гнев для Рубана самая большая радость, не боялся тот его гнева. Рубан вообще никого и ничего не боялся. На что уж Бас — заведующий отделом — строгий, неприступный, а перед Рубаном терялся. Вот тут-то уж Рубан нашел молчаливую поддержку всех сотрудников, это была целая линия поведения, тонко и точно разработанная. Бас держал отдел на значительной дистанции, к нему заходили, только постучавшись, однако имелись любимчики, с ними заведующий советовался, им доверял свои планы, и постепенно получилось так, что эти, облеченные его доверием, норовили незаметно прошмыгнуть к нему в кабинет, засвидетельствовать свою преданность и, к слову, умело бросить тень, очернить кого-нибудь из коллег, закамуфлировав это, разумеется, борьбой за справедливость, заботой об общем деле, — в ином случае Бас не стал бы слушать. Во имя дела он был готов на все. Особенно Бас любил всякие совещания и заседания, на которых «прорабатывал» своих подчиненных, и прежде всего, конечно, тех, о ком нашептывали ему услужливые товарищи. Вот так ходил он, расстегнув пиджак и заложив руки за спину, по кабинету и в напряженной тишине отчитывал кого-то одного или всех вместе строгим начальственным голосом. Отчитывал так, что мухи, наверное, цепенели на потолке и молодые инженеры чуть дышали от страха. А Бас продолжал вышагивать размеренно, взмахивая вещей десницей. Улучив паузу в его речи, Рубан вдруг наивно обращался к заведующему:

— Такая у вас стройная фигура, Панас Тимофеевич, а пузцо растет. Наверное, многовато едите на ночь? Еще, может, и картошку?

Бас оторопело останавливался, вытаращив глаза, смотрел на своего подчиненного, как смотрят рыбаки, достав из подводных глубин невиданную и, возможно, далеко не безопасную рыбину. И хотя продолжал шагать, однако пальцем уже не грозил и рукой не размахивал. И опять, поймав момент, Рубан наклонялся вперед и доверительно, будто только одному Панасу Тимофеевичу, шептал:

— Пусть жена зашьет подкладку на пиджаке. Пойдете к кому-нибудь наверх… Или она вас не слушается?

Бас застегивал пиджак, но уже не мог припомнить, на чем остановился. Бросив: «Рубан, зайдите ко мне», — закрывал заседание.

О чем они говорили вдвоем, кто знает, выходил оттуда Рубан так же спокойно, как и входил, но после этих разговоров значительно поубавилось секретных свиданий начальника с некоторыми из подчиненных, а потом они и вовсе прекратились. Бас — все знали — был человеком недалеким, примитивным, но прямым и честным. Он и сам, где нужно, умел одернуть Рубана, закончив разговор не многоточием, а восклицательным знаком. Ирша этого не умел. Совсем не умел.

И в Ирине начало медленно что-то восставать против Ирши, против его тихой покорности, аккуратности. Против стыдливого румянца щек. И она с каким-то злым удовлетворением стала задирать его, старалась уколоть побольнее, а сама ждала: наступит момент, и он не выдержит, сорвется. Вот тогда она и выложит ему все и подскажет, как следовало бы себя держать. Ирша не срывался. Но каково было удивление всех, когда однажды он уверенно и спокойно раскритиковал двухмесячную работу Рубана, сделав множество дельных замечаний и поправок. Вначале Ирша хотел провести этот разговор с Рубаном наедине, но тот призвал в свидетели женщин, намереваясь публично посадить своего «начальничка» в галошу (сам он был инженером высокой квалификации). Ирша доказывал свою правоту легко, мягко, тактично — цифрами и формулами, и так, что возражать было трудно. Все знали, что он эрудированный, образованный, но Ирина догадывалась, что к этому разговору Сергей старательно готовился, может, не один вечер просидел в библиотеке, и, слушая его аргументы, точные пояснения, ощущала в душе радость, хотя ей казалось, что Ирша сокрушает и ставит на место не одного Рубана, но и ее. Она безотчетно гордилась, что у них такой толковый и знающий «начальничек», и рассказывала дома об этом разговоре не единожды. Ирша не забраковал работу Рубана, но показал, что ее можно сделать на значительно более высоком инженерном и эстетическом уровне.

Однако самую неожиданную — возможно, даже для себя самого — победу Ирша одержал несколько дней назад. И в деле вроде бы вовсе пустяковом. Когда-то у них работал инженер по фамилии Жаков. Он уехал с семьей в Ростов и там умер. Вдова Жакова хлопотала пенсию для детей, ей не хватало нескольких свидетелей, и она обратилась к Ирше, чтобы тот помог ей, потому что отдел кадров ограничился стандартной справкой. Ирша не знал Жакова. Он поручил сделать это Рубану и Клаве. Когда те уже собирались отправлять справки и письмо вдове Жакова, Сергей поинтересовался документами. Ни до этого, ни после никто в мастерской не видел его таким разъяренным.

— Да как вы можете? — тыкал он попеременно под нос то Рубану, то Клаве бумаги. — Да как же вы можете отправлять такое! Я не юрист… Но тут и слепому видно, что с этими бумагами… Вы же работали вместе! Трое детей. Трое-е!

Клава неожиданно расплакалась, а Рубан вертел набыченной головой, приговаривая:

— А черт его знает… А черт его знает…

Но было видно, что чувствовал он себя пристыженным и смущенным.

…Рубан вставил в мундштук сигарету, пошел в коридор, прихрамывая сильнее, чем обычно. Клава не работала. Одной рукой поправляла пышные волосы, другой листала какой-то журнал.

— Мда-а-а, — протянула она.

— Что вы там увидели? — не поднимая головы, спросил Ирша. Он обращался ко всем на «вы», а они к нему — на «ты».

— Кто мне это подсунул? Настоящая диверсия! Посмотри! — И она бросила Ирше на чертежи раскрытый журнал. — Взгляни и ты, Ирка, тебе особенно полезно.