Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Что вы делаете? Как вам не стыдно! Этакие верзилы!

Парни оглянулись, стали стенкой. Сначала не вполне уверенно, а потом привычно сбились в кучу, сомкнулись плечами. Плечи широкие, морды бандитские. Они узнали Тищенко. Смотрели хищно, мстительно. Это была та самая куреневская шпана…

Как-то он провожал Ирину домой. Они перехватили их около пруда: «Ты прилип к девчонке с нашей улицы». И приказали спичкой измерить ширину шоссе. Двое поигрывали ножами. Запомнилась финка с наборной пластмассовой ручкой. Пришлось измерять. Багровая ненависть полыхала в глазах, плохо видел дорогу, мерил, пока не натолкнулся на камень. Вывернул его, занес над головой. Был страшен, мог и в самом деле раскроить голову. Они поняли это, разбежались. После несколько раз встречался в трамвае, на улице то с одним, то с другим. Делали вид, что не узнают. Он тоже отворачивался. Теперь случай свел их в лесных зарослях.

Мальчишку и девушку как ветром сдуло с камня, пырнули в чащу. Хорошо, что они хоть догадались сразу заявить в милицию и помощь подоспела вовремя, пока Василий Васильевич еще не истек кровью. Банду ту не нашли, думается, не очень-то и искали, а Василий Васильевич провалялся в больнице полтора месяца — нож вошел глубоко в живот, задел левую почку, его дважды оперировали. После этого ему надо было остерегаться многого — сырой земли, холодной воды, сквозняков, а он этого не делал, не умел, не хотел мириться со своей болезнью, и часто неосторожность оборачивалась осложнениями.

Ирина растирала ему поясницу, ставила горчичники, прикладывала грелку, смазывала воспаленное место мазями, но все это не помогало: боль гнездилась где-то глубоко внутри и корежила все тело. Врачи предложили Тищенко лечь в больницу, но он отказался, с помощью Ирины добрался до поезда и там залег на нижнюю полку двухместного купе международного вагона. Дорога тоже выпала тяжелой. Поезд на полчаса запоздал в Будапешт, и они простояли на запасных путях почти сутки. Ирина собрала все лекарства — многие из туристов брали с собой про запас, на всякий случай — и выхаживала Василия Васильевича, как опытная медицинская сестра. Ловила в его глазах благодарность, и будто воскресало в ней что-то, будто очищалась от чего-то, хотя и не знала от чего. В эти дни Ирина готова была для Василия Васильевича на все.

Как хорошо, думала она, что ей не в чем упрекнуть себя.

В Чопе их дожидалась медицинская бригада, но еще перед границей Василию Васильевичу неожиданно полегчало, и он стал на ноги. Они приехали в Киев. Ирши в Киеве не было, он уже выехал в Кремянное.

Сергей стоял у окна, смотрел на песчаный холм, круто спадавший к реке, на десяток кряжистых сосен, вцепившихся в него, на широкую грязно-серую поляну и синий лес, поднимавшийся стеной за нею, и чувствовал в груди гулкую пустоту. В этой тоске повисло сердце, стучавшее глухо и устало. Третий день по песчаному холму, поляне, лесу хлестал злой дождь вперемешку со снежной крупой, дорога к строительной площадке раскисла, и даже трактор засел в ней по самое брюхо. Работа остановилась, сроки летели ко всем чертям… Время представлялось ему бесконечной лентой с делениями, похожими на те, что были на логарифмической линейке. А тут еще из Киева не было вестей — он сделал несколько поправок и уточнений в проекте, отправил их в институт на согласование, но оттуда ни слуху ни духу.

Строки какого-то стихотворения вспоминались назойливо, нудно, он отмахивался от них, как от надоевшей мухи, а они вновь всплывали: «Когда уходят бригантины на гребнях волн… на гребнях волн…»

Даже сосны на холме не ласкали взор, как в первые дни. Тогда они манили к себе, вызывали и грустное и приятное чувство… Ничто не росло на этой круче, а они глубоко вцепились корнями и стоят — могучие, кряжистые, не боясь ни бурь, ни дождей. И откуда они здесь взялись? Наверное, когда-то птица уронила в этом месте зернышко — выросла сосна. С нее полетели семена. И поднялся небольшой сосновый бор. Птица исчезла, слившись со стаей, и никто не знает, какая она была, а бор стоит. Сколько он принес людям радостей! Может, здесь приставали челны. И отдыхали в обеденную пору косцы. И мальчишки, взбираясь по стволам, протирали до дыр о жесткую кору свои штаны. И все это из единственного семени. Так начинается всякая жизнь. А чем заканчивается?.. Смертью? Или и это не конец? Другие птицы понесут семена этих сосен в иные края. А из спиленных стволов — только пни чернеют на песке — наделали топорищ, книжных полок, колес, гробов…

На этом месте до недавнего времени был склад лесоматериалов. От него осталась только эта избенка, вернее, сторожка, которую он и занял, чтобы вся стройка была перед глазами. А теперь работа стоит. И ему кажется — остановилась, замерла его жизнь. А нужно спешить. Нужно опережать время, чтобы успеть построить все то, о чем он мечтает. Но эти мечты пока далеко, за синими горами, хотя пробьет и их час.

Втемяшилось в голову. А дождь сечет сосны, хотя им, наверное, не больно, им все равно. Им все равно, а ему нет… Кто-то протопал в сенях, коротко постучал в дверь, он даже не успел отозваться, как порог переступила Клава.

— Ну, чего киснешь? — затараторила она. — Рабочий класс в ресторане развлекается. Он, как это у Маяковского говорится, выпить не дурак. Местных девушек обучают столичным танцам. Тоже прогресс. А меня повар французским коньяком угощал. Хочет жениться на мне. Знаешь, как он стал поваром? Попал в плен, и эсэсовцы возили его с собой, заставляли пробовать еду — на нем проверяли, не отравлена ли. Тогда он и начал приглядываться, что и как готовят настоящие повара. А потом представился случай, убежал… Правда, интересно?

Сергей улыбался. Но по его глазам Клава поняла, что он эту историю знал, и вспомнила: сама же ему и рассказывала.

— Да я тебе уже говорила. — Она села на самодельную табуретку и сказала уже другим, посерьезневшим голосом: — Почему же тогда улыбаешься? Впрочем, ты улыбаешься всем. Ты уважаешь Вечирко?

— Как вам сказать…

— Говори правду: его никто не уважает, но ты и ему улыбаешься. Это что — жизненный принцип?

— При чем тут принцип, просто не хочу усложнять себе жизнь.

— Не крути. — Поднялась с табуретки, прошлась по комнате, глаза ее лукаво играли. — А хочешь, я у тебя останусь? — Ирша, следивший за ней глазами, покраснел. — Впрочем, не бойся… Это я так, просто испытать тебя вздумала… Понять, кто ты.

— И что же, поняла?

— Сам знаешь.

— Я ничего о себе не знаю. Живу как живется.

— Не ври. Я тебя знаю лучше, чем кто-либо другой… Скажем, Ирина. — Он поднял голову, в его глазах тлела заинтересованность, но какая-то холодная, словно он наперед обдумывал, что скажет в ответ. — Я изучаю тебя. Далеко пойдешь… если не споткнешься.