Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Пропахал первую борозду…

— Руки, ноги целы? Ушибся?

И только после того, как он сказал «не очень», зрачки судились. Отворачивая лицо, Ирша с трудом поднялся, нашел лыжи. Ирина предложила вернуться, но он упрямо покачал головой. Минут через пять они догнали на просеке Клаву. Просека, прямая и длинная, казалась бесконечной, уходила, суживаясь, куда-то далеко-далеко, она то приподнималась на невысокие взгорки, то полого спадала вниз, словно заманивая их в глубь леса. Припорошенные снегом кроны сосен тяжело нависали над ними.

Промелькнула какая-то птица, похожая на воробья, только синяя-синяя. Она тоже будто манила в лес, в свое синее царство. Ирина не выдержала ровного шага и рванулась вперед. Сергей поддал следом. Ему было стыдно за свой позор в яру, хотелось как-то оправдаться, доказать, что и он лыжник, его тоже захватил азарт гонки. Но догнать Ирину оказалось непросто, она мчалась, как белка. Мелькали стволы деревьев, лес постоянно менялся — вставали высокие сосны, дубы вздымали свои словно искореженные в муках ветви, весело голубел молоденький ельник, а просека все тянулась и тянулась, будто дорога в неизвестность. Она и была дорогой в тайну, туманила голову, и Ирина бежала от этого наваждения, хотя ей хотелось, чтоб оно длилось вечно. Бежала и бежала, пока не выбилась из сил, и тогда остановилась под невысоким дубом, за которым снова начинался сосняк. Сергей прислонился к дубу с другой стороны. Оба тяжело дышали, оба, разгоряченные, избегали смотреть друг другу в глаза, казалось, только взгляни — и станет ясным все. Да, станет ясным и это безумство, и неистовство погони, и неизбежность того, что сейчас произойдет, что надвигается на них с какой-то жестокой силой. Его глаза наконец приникли к ее глазам, его полуоткрытые губы, окутанные легким облачком пара, пересохли от жара, она это видела, она уже чувствовала трепет и вкус зеленой хвои, — видела, как он держал в зубах еловую иголку, — ощущала палящий голод его губ, она знала, что не воспротивится, не закричит, не отшатнется от этих жадных губ. Уже потянулась было к нему, но в это мгновение что-то белое застелило ей память, и она попросила:

— Не смотрите на меня так.

Это не было приказанием, она просила пощады или хотя бы отсрочки.

— Разве… как я смотрю? — прошептал он.

— Не знаю.

И сразу опомнилась. Оттолкнулась от дерева и, тяжело налегая на палки, пошла в обратный путь.

— Пропади она пропадом, эта прогулка, — сказала Клава, когда они встретились. — Не катание, а душегубство, хотела возле дота повернуть назад, да побоялась, что заблужусь.

— Возле какого дота? — удивилась Ирина.

— Поглядите на них, они и дота не заметили! Там, на дороге. Больше вы меня сюда и калачом не заманите.

Дот располагался между старым дубовым лесом и сосняком, наверное, на месте сосняка когда-то было поле, глубокие, окованные сталью бойницы смотрели в ту сторону. Каменная громада глубоко вросла в землю, в середине ее виднелась огромная пробоина. Вероятно, дот взрывали, но у взрыва не хватило силы поднять эту тяжесть, камни задавили огонь. Все трое в эту минуту подумали о войне, потому что она прошла через судьбу каждого, у каждого кого-то забрала, а в мире снова сгущались тучи, и смертный холод свинцовым валом катился оттуда, куда садилось солнце.

— Слова, слова, — вдруг сказала Ирина, думая о чем-то своем. — Громоздим горы слов. Целые Эвересты. И все это лишь сотрясение воздуха. Даже полова и та что-то весит. А бомбы между тем делают и ракеты запускают в производство. И нам нужно снова сооружать не только дома, а и эти каменные доты. Вот что такое наша профессия. Если даже встанем все на колени и закричим: «Опомнитесь!» — не поможет. Даже не услышим друг друга. Мы просто все запрограммированы на погибель. А может, так и надо? Так было, есть и будет? Все на свете обречено и смертно? Электростанции, статуи, любовь…

— Любовь и смерть — в обнимку. И чем жарче одно, тем беспощаднее другое. — Клава постучала палкой по каменному куполу. — Сергей, ты из какого рода? Ну не ты, а твой отец?

— Не понимаю… Из казаков.

— И ты смог бы?.. На коне по дикому полю… Можешь представить себя на коне с саблей? Не можешь. Я так и думала. И я не могу тебя представить. А вот… Тищенко — могу. Вот такие, как он, разрубали врага до седла! А потом напивались и плакали. Но разрубали… Если было нужно.

— Что ты, Клава, плетешь?.. Дикое поле, кони, сабли… Это в наше-то время! — не скрывая раздражения, возразила Ирина.

— Да, век скоростей и заменителей, ты это хочешь сказать? И быстролетной любви. Ну поехали.

Ирина шла сзади, притихшая и погрустневшая, не могла сдержать обиды на Клаву. Ну чего, чего она все время вспоминает Тищенко? Еще и старается уколоть Сергея. Ну внес исправления. Ну помог ему. Так ведь это Василию ничего не стоит! Кстати, ему ничего не стоит и перечеркнуть чужую работу, если уж на то пошло.

Полузабытое воспоминание остро проснулось в памяти. Обсуждали один из ее первых проектов. Освещение машинного зала. Ирши еще тогда не было в мастерской. Ее эскизы стал критиковать Рубан. Присутствовал и Василий. Сидел молча. Слабо пыталась защитить проект Клава. Защищал Вечирко. А Рубан, как всегда, лез напролом. Грубо тыкал указкой в эскизы: «Это же средневековая бойница… Разве под таким углом свет попадет в зал?» И тогда все взгляды обратились к Тищенко. И он, сдвинув густые встопорщенные брови, сказал: «Рубан прав. Освещение никуда не годится. Нужно сделать вот так». И начал чертить. Конечно, ее эскизы были плохи, она это понимала, но в глазах задрожали злые слезы, закипела обида на всех, особенно на Тищенко. Почему высек ее публично, почему заранее не высказал своих замечаний? Догадывалась: он вообще в грош не ставил ее архитектурные способности. Старался не подавать вида, но советовался с нею редко. Тяжело было сознавать: близкий человек, муж, в своем творчестве не находил ей места. Почему об этом вспомнилось сейчас? Обида обожгла с новой силой: нет, муж ее никогда не ценил.

Сергей предложил зайти к нему выпить чаю. Наверное, о чаепитии он подумал загодя, потому что на столе появилось твердое, но вкусное печенье местного производства, булка, повидло и початая бутылка коньяка, Сергей подлил его в чай. Ирина попробовала: вкусно.

— Откуда у вас такие аристократические замашки? — дуя в эмалированную кружку и смешно придерживая ее растопыренными пальцами обеих рук, спросила она.

Сергей улыбнулся.

— Мой отец был ветеринаром.

— Ну тогда понятно. Настоящая сельская аристократия, — сказала Клава. — Очень выгодная профессия, между прочим. Выхолостил поросенка — получи свое; заколол хозяин того же поросенка — снова к фельдшеру: напиши справку, что кабанчик имел цветущее здоровье, хочу, мол, продать на базаре сало и мясо, — снова отблагодарить надо.