Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Ей удалось вырваться в Кремянное только в январе, и то на один день. В феврале на три дня приехал в Киев Ирша. Опаленный степными ветрами, стал ей еще родней и желанней. Он пришел на работу и разыгрывал роль «свободного художника» — подтрунивал над их замотанностью, расспрашивал про институтские новости и ни разу не посмотрел в ее сторону. Ей были смешны и его серьезность, и то, что он боится посмотреть на нее, и все время чувствовала его близость — близость любимого человека, которого еще не узнала до конца, но в котором ей дорога каждая черточка, каждое движение души. Вот он нахмурил лоб, и хмуриться ему не хочется, насупил брови, — если бы они были одни, она вот так пальцем провела бы по бровям, и они бы разгладились.

Встретились после работы в парке возле Сельхозвыставки. Она предлагала где-нибудь поближе, но он упросил ее приехать сюда. Она пришла первая, ждала со жгучей болью: «А вдруг не придет?» Понимала, что было бы лучше, если бы он не пришел и все сразу кончилось бы. Но что бы стало с ней?

Несказанно обрадовалась, увидев в конце аллеи знакомую фигуру. Бродили по узеньким, протоптанным в снегу другими влюбленными дорожкам парка, он рассказывал ей, как идет строительство, она слушала, но время от времени стряхивала на него с веток иней, и тогда он умолкал, а один раз даже побежал за ней, но не догнал.

— Ты не озяб? — то и дело спрашивала она, потому что он был в демисезонном пальто и легких ботинках.

— Нет, что ты!.. Не холодно, — отвечал. — А ну-ка дай свои пальцы. О, как лед. Озябла?

— У меня они всегда холодные. Ты же не согреешь… — И вырвала руку. — А как там… наша хижина? Ты поддерживаешь огонь?

— Топлю каждый вечер. Даже когда не нужно. В твою честь. Смотрю на огонь и думаю о тебе. Позавчера приезжала комиссия. Закончили первую очередь…

— Это нужно отметить. Я в самом деле замерзла. Зайдем в ресторан.

Официантка в украинской расшитой сорочке вперевалку подошла к ним. Позевывая, достала блокнот. С первого взгляда отметила, что это не супруги. Удивилась, что заказали мало вина.

— Опошлили национальный убор, превратили в униформу, — сказала Ирина, когда та отошла.

Официантка, наверное, услышала, оглянулась, посмотрела на Ирину уничтожающим взглядом.

— Зачем ты к ней цепляешься?

— А разве неправда? А ты… почему ты всего боишься?

— Не боюсь, просто не хочу… пачкаться. — Он поставил бокал рядом с тарелкой и указал глазами на окно: — Посмотри, эти четверо, что идут сюда, — из Гипропроекта. Они меня знают.

— Ну и что? — засмеялась она. — Главное, что они не знают меня. Посмотри, как они целенаправленно шагают по аллее. Ты им сейчас Антония и Клеопатру покажи — не заметят. Эх ты, мой храбрый зайчишка…

— Я же не за себя боюсь, — устыдился он.

— За меня никогда не бойся, — с улыбкой, но серьезно сказала она. — Никогда и нигде. За все в ответе я… Одна. Хорошо?

— Хорошо, — согласился он. Ирина казалась ему сейчас совсем другой, не похожей на женщину, работавшую с ним в одной мастерской.

А она и в самом деле будто переродилась. Была смелая, легкая, озорная и словно излучала мягкий свет. Она часто смеялась, хотя порой слышалось в ее смехе что-то нервное.

Они сидели в ресторане недолго. Ирина сказала, что у нее от этого вавилонского столпотворения и варварской музыки разболелась голова.

— Музыка должна успокаивать, ласкать, а здесь барабанные перепонки лопаются. — И уже на крыльце, вдохнув всей грудью морозный воздух, сказала: — Теперь мы, наверное, долго не увидимся. Я еду в санаторий в Пущу-Водицу. Василий посылает меня туда каждый год. Он почему-то считает, что мне нужно укреплять здоровье, хотя у меня оно железное. Ни одного раза даже гриппом не болела. И потому мы пойдем сегодня к моей знакомой художнице пить кофе.

Софья оказалась не художницей, а скульптором. У нее была большая светлая комната на Черной горе, винтовая лестница вела на антресоли с маленьким столиком, креслами, торшером и голубыми шторами, а в комнате — гипсовые и бронзовые фигурки, мраморные бюсты, слепки рук и ног, чеканка по меди и бронзе.

— Это все вы? — удивился Сергей, не мог поверить, что столько прекрасных вещей создано слабыми женскими руками.

Софья не расспрашивала Ирину, кого она привела с собой, и Сергей понемногу освоился. Пили кофе, беседовали. Ирша не очень вникал в разговор: подруги обсуждали новые работы своих знакомых.

— Ты, Соня, напрасно не защитила Петра, — сердилась Ирина.

Софья склонила голову. Темные, негустые волосы, расчесанные на прямой пробор, легко колыхнувшись, закрыли впалые щеки, пробор, словно мраморно-белый рубец, рассекал голову пополам.

— Я не могла. Почти все члены худсовета выступили против.

— Все равно, — твердо сказала Ирина. — Он же твой учитель. А его «Влюбленная» — настоящий шедевр.

— Степанков сказал: почему она плачет? Это ведь пессимизм.

— И ты слушала такую чепуху?

— Тебе легко говорить, сидя за чашкой кофе…

— Нет, не легко, — сказала Ирина. — А тебе потом будет еще труднее.

— Ты только для того и пришла, чтобы прочитать мне мораль? — Софья подняла большие, усталые, в сеточке морщинок глаза.

— Да, для этого. И, конечно, чтобы выпить чашечку кофе. За кофе спасибо. — Они поднялись и стали медленно спускаться по винтовой лестнице.

— За что ты ее так беспощадно? — спросил Ирша, когда они очутились на улице.

— Беспощадно? — удивилась Ирина. — Что делать! Кто-то должен ей сказать правду. — А у самой на душе было мерзко, и не только потому, что обидела подругу; сознавала, что невольно подстраховалась этим посещением. В случае, если Василий спросит, где была, она с чистой совестью ответит: у Софьи. И не солжет. Но правду ли скажет? И с чистой ли совестью?

Она тихо вздохнула. И тут же засмеялась. Над собой — такой изворотливой и хитрющей.

Следующий день прошел для Ирши в беготне по разным инстанциям. В субботу с утра пошел в библиотеку, потом допоздна засиделся на работе, у него уже давно возникла мысль о двойном освещении зала — хотел ее проверить на бумаге. В восьмом часу раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал голос Ирины:

— Ты один? Я знала, что ты на работе. Приезжай ко мне. Сейчас.

— Куда к тебе?

— В Пущу-Водицу. Я буду ждать на остановке трамвая через полтора часа.

— Ты с ума сошла!

— Просто я люблю тебя. И скучаю. Жду в половине десятого. — И положила трубку.

Она вела его по лесу вдоль длинного забора — там в снегу была протоптана стежка, — а когда забор кончился около озера, свернула на лед.

Это и в самом деле было сумасшествием. Сергей приезжал сюда к Майдану — привозил разные бумаги и знал, что это санаторий с весьма строгими правилами для отдыхающих. И сейчас подумал, что женщины в любви становятся безрассудными, смелыми до дерзости. А сам он дрожал: стоит кому-нибудь увидеть их, остановить…