Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Видела рядом с собой Сергея, чувствовала, что нужна ему, что может пойти за ним хоть на край света, прямо сейчас, сию минуту. Потом, возможно, будет раскаиваться, мучиться, жалеть мужа, но пойдет с Сергеем. В глубине души она проклинала себя (хотя пока не в полный голос), сознавая свою неблагодарность, вероломство, понимала, что одним махом рушит все, что годами по мелочам собирала с Тищенко. Да-да, по мелочам. У них и правда много мелочного, утилитарного. Василий будто и бескорыстный, а заботится о себе, хотя говорит, что все делает ради нее. Ему нравится их нынешняя жизнь, их дом, эта старая мебель, книги… Ирину больно ужалила мысль, что она скверная, недобрая — когда-то нечто такое в сердцах говорила ей мать. Вчера утром дала себе слово больше не встречаться с Сергеем. Поклялась, а оказалось, не всерьез, сердце рассудило по-своему. И, встретившись взглядом с Василием, испугалась: «Что же это я?.. Ужас какой-то». А где-то, словно из-за спины, тихий шепот: «Разве ты виновата? Если иначе не можешь, если ради этого счастья живешь на свете, а без него перегоришь в пепел».

А сейчас была счастлива. И мысль о Василии и Сергее, как живой родник, пробегала то по росному утреннему лугу, в чебреце и ромашке, то будто по выжженному пепелищу. В эту минуту она уже знала, что победит в ней.

Остановила руку у сердца Сергея и тихо прошептала:

— Хочу ребенка. От тебя.

Ее рука соскользнула с его груди — так резко он поднялся, опершись о локоть. Смотрел на нее пристально, спрашивал взглядом, не шутит ли она, но и без того видел — не шутит.

— Ты испугался? Но ведь и ты хотел бы ребенка. Правда? А испугался… Что где-то будет бегать твой ребенок. Незаконный. И это уж на всю жизнь…

— Ты… как ведьма, Ирина, — прошептал он пересохшими губами. — Угадываешь.

Она будто и не слышала его.

— Еще ты подумал… У нас с Василием нет детей. Почему? А врач сказал, что я здорова. — Мягко нажав ладонью, снова опрокинула его на подушку. — Не бойся, это я просто так болтаю. — И в тот же миг ее глаза вспыхнули лихорадочным блеском, и она резко поднялась, села, охватив колени руками. — Но ведь… это… был бы наш ребенок!

— Наш! — У него на лбу выступил пот.

— Нет, я не причиню тебе зла. Никогда, да и не имею на это права.

— Что ты мелешь? — испугался он. — Ведь мы… Я свободен… И мы поженимся. И это низко, жестоко говорить мне так.

— Поженимся, если ты этого захочешь. Захочешь сам. Так я сказала тебе тогда, в нашу первую ночь, повторяю и сейчас. А может, нам это и не нужно? Я тебя люблю. И боюсь: а вдруг тогда исчезнет любовь?

— Не исчезнет…

— Как знать… Я такая… С причудами…

Она не притворялась, потому что подумала еще и о том, что вот решилась на такое: сама позвала Сергея сюда, в санаторий, и тут же вспомнила, что и раньше ей нравилось бывать с Василием в гостиницах, отелях во время туристских поездок. Была в этом какая-то волнующая новизна, новизна города, обстановки, и воспринималась она новизной вообще. Выходит, в ней давно жила тяга к смене впечатлений, к риску, а может, и к смене чувств? Ужаснулась, но тут же и успокоилась: к чему сейчас об этом думать?

Она заснула, а он без сна лежал рядом, подложив под голову руки, смотрел во тьму, прислушивался к тихим, чуть слышным шагам в коридоре (может, это ходила медсестра), к тихому шелесту вентиляции где-то внизу. И качалась за окном тишина, наполненная шелестом ветра, тихим отдаленным гулом ночных автомобилей и поездов; срываясь из плохо завернутого крана, падали капли. Падали и падали, даже заломило в висках. Потихоньку поднялся и сел у окна. Шел снег, около беседки горел фонарь. Высокие лапчатые ели, запорошенные снегом, казались игрушечными. Возле них пробежала собака, остановилась, понюхала снег, подняла голову, взглянула на санаторий и побежала дальше своей дорогой. За озером чернел лес, мысли прокрались туда, побродили между сонными деревьями и поспешно вернулись из холодного леса в жилое тепло. Хотел узнать, который час, но циферблат и стрелки были темными, как ни старался, как ни вертел руку, разглядеть не мог. Показалось, что за окном светает. Он разбудил Ирину.

— Скоро утро, надо уходить. А как? — шепотом спросил он.

Она, еще не очнувшаяся от сна, смотрела на его слабо освещенное уличным фонарем лицо, не понимая, а потом, улыбнувшись, сказала:

— Через дымоход.

— Я серьезно спрашиваю.

— Ты смешной, как нашкодивший ребенок. Утром на тебя никто не обратит внимания. Мало ли кто ходит…

Он так и не смог заснуть до утра, сидел у окна. Не заметил, когда она проснулась, почувствовал на себе ее взгляд. Может, она смотрела давно. В сумерках комнаты мраморно белело ее лицо с темными провалами глаз.

— Иди ко мне, милый, — позвала она.

Он подошел, нагнулся, и она обеими руками обняла его голову. Их дыхание слилось в одно, но сердца бились по-разному: ее ликующе, часто, его — размеренно, устало, но вот и его забилось быстрее, догнало ее, горячее. И уже его руки начали диктовать свою волю, но она вдруг оторвалась от него и села на кровати. Посмотрела грустно, виновато, вздохнула и сказала:

— Ну вот… и конец воле… — Провела обеими ладонями по волосам, густыми темными прядями разметавшимся по плечам, долгое время сидела неподвижно.

— Ты о чем? — сказал он немного раздраженно: давали о себе знать бессонная ночь, тревога и беспокойство за брошенную без присмотра стройку. — Опять говоришь загадками. Как конец?

— А так… Исчерпалась. Я этот месяц будто с закрытыми глазами летала. И хочется лететь дальше. Но… сегодня должна сказать обо всем Василию.

Он отступил, устало сел у окна.

— Почему именно сегодня?

— Не знаю. Такая, видно, мера моей души. Исчерпалась. Но ты не бойся… Я тебя люблю, как и любила. Даже еще сильнее. — Она встала, протянула руку к стулу, нащупывая одежду. Ее гибкое тело, тело спортсменки, казалось, излучало свет, отражаясь в полированных дверцах шкафа. Три или четыре женщины надевали цветастые халатики, расчесывали волосы.

Подошла к нему. Он взял ее руки, ладонями провел по своим волосам. Она любила пропускать сквозь пальцы его волосы, мягкие, текучие, они словно ускользали, переливались, удержать их было трудно.

— Иринушка… — Он прислонил голову к ее груди, она будто слушала его грудью. — Ты… разрушишь все.

— Что — все, милый?

— Все… И прежде всего нашу любовь. Я понимаю… — Он гладил, целовал ее руки, потом слегка пригнул ее голову к себе и дотронулся губами до шеи. Губы были сухими и, как показалось ей, робкими. Ей стало жалко его. — Но не могу представить… В институт будет невозможно вернуться ни тебе, ни мне. А потом… сплетни, пересуды… Я не выдержу… И ты тоже. Будешь страдать больше, нежели сейчас. Я боюсь… Боюсь вынести напоказ нашу любовь. На суд холодных, чужих глаз. Ты понимаешь… это все равно что вынести на рынок чудотворную икону… Тогда все. Ты не сможешь любить… И я тоже.