Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

У него от волнения мелко вздрагивали колени, а лоб пылал.

Ирина испугалась.

— Ты не сможешь любить?

— Не так меня поняла… Я боюсь.

— Какой ты у меня… — Она вдруг заплакала. Теперь уже он успокаивал ее, целовал глаза, губы, шею. Сначала осторожно, но потом все жарче, горячее, его руки оглаживали, ласкали ее плечи, грудь, и она, заражаясь его страстью, уже не плакала, еще мокрые от слез глаза полнились счастьем. Раньше ей казалось, что страсть исходила от нее, в ней первой вспыхивало желание, которое переливалось и в него. В этот раз было иначе. Она чувствовала его нежный зов, влекущую волю, то мягкую, ласковую, то жесткую, властную. И, отдаваясь ей, обвила его шею руками, прижалась крепко, плечи ее вздрагивали, и он гасил эту дрожь нежными касаниями… За окном светлело. Сергей мельком взглянул на часы, она уловила этот взгляд.

— Еще рано. А я и в самом деле, наверное, глупая. Ну сколько на свете женщин любят чужих мужей! Нужно проще смотреть на жизнь. Трезвее. Правда?

— Просто нам нужно беречь свою любовь. Не дать, чтобы над ней глумились.

— Ми-и-лый! Я буду беречь ее, как солнышко. Вот тут, у себя в груди. Ты бы знал, как мне с ней легко и отрадно…

— Мне тоже. — Его голубые глаза наполнились светом, будто в них попал солнечный луч. — Мне все сейчас удается. Работаю, будто песню пою. Понимаешь? Какое это наслаждение, когда ладится работа! И не только в Кремянном… Еще один проект лелею. Великолепный… Это ты меня вдохновила. Ведь работа — это тоже святое. Как и любовь…

Он ушел в начале девятого. Ирина в тот же день уехала из санатория. Несколько раз входила в комнату, и ее охватывала такая тоска, что она начинала плакать. Все здесь напоминало о Сергее, о прошедшей ночи, все дышало им, и у нее заходилось сердце. Почему-то казалось, что она уже никогда не увидит его, предчувствие утраты было настолько реальным, что отзывалось в сердце физической болью. Вот здесь он сидел. Этой кнопки коснулась его рука. «Что это такое?» — «Вызов медсестры». — «Нажать — пусть прибежит?» Голос Сергея слышался возле окна, хрипловатый, обеспокоенный. Чем? Их общей судьбой? Она продолжала ночной разговор, но Сергей не отзывался.

…Ирша приехал в Киев восьмого марта и подарил ей расцветшую веточку вербы, всю в желтых пушистых сережках-котиках, длинных и мягких. Почти целый день они бродили по Труханову острову, прошли далеко за Матвеевскую затоку — над затокой склонили головы старые ивы; их ветви, как длинные волосы, касались земли и защищали от ветра. Ирина с тревогой — не разлюбил ли? — вглядывалась в его серо-голубые, озабоченные какой-то мыслью глаза, расстегивала верхние пуговицы на его старом демисезонном пальто, грела руки у него на груди, спрашивала:

— Почему так долго не приезжал?

— Не мог. На стройке сейчас самая горячая пора.

— Ты устал от моей любви? Надоела тебе?

Его просто ошеломляли и пугали эти переходы от почти безумного лепета к трезвости и жесткому рассудку. К тому же нельзя было выказать ни досады, ни осуждения: она все улавливала, угадывала по брошенному неосторожно взгляду, по изгибу бровей.

Шли молча, прижавшись друг к другу.

— Тропинка для полутора влюбленных, — сказала она.

Он засмеялся.

— Как это прикажешь понимать?

— Известно как. Один любит в полную силу, другой так… вполовину. — Прошли еще несколько шагов, она вздохнула и сказала без видимой связи с предыдущим: — А мне уже за тридцать.

Сказала так, что исключалась игра, возражения, шутливый тон. Он не знал, что ответить, не приходило на ум ничего путного. Они расстались в конце лесопарка.

Ирина шла домой, в душе ее нарастал страх. Как иней в морозный день на дереве. Поначалу покалывали тоненькие иголочки, а потом холод льдом сковал душу. Это был мерзкий страх. Ирина не боялась, что все наконец откроется Василию Васильевичу. Но узнать об этом он должен был только от нее. А что, если он уже знает? Вот придет она, а он посмотрит ей в глаза и спросит… Тогда она потеряет все, и прежде всего возможность рассказать все самой, пройти через эту пытку. Она раньше никогда никому не лгала. Под честное слово мать отпускала ее из дома, не спрашивая, куда она идет, и была спокойна, ее слову верили подруги. Сызмальства взяла себе за правило и так жила. И вот теперь…

Не дойдя полсотни шагов до дома, Ирина остановилась и сунула веточку распустившейся вербы в снег. Показалось, холод проник не в нежные стебли, а в ее сердце. Посмотрела на освещенные окна квартиры. И стала противна самой себе, представив, как сейчас войдет и начнет притворяться.

Хотела позвонить и не смогла. Открыла дверь ключом. Василий Васильевич стоял в своем кабинете в пижамных штанах и белой сорочке, что-то чертил.

— Пришла! — В голосе его прозвучала радость. — А я волновался. Смотрела какой-нибудь фильм?

— Нет… была у Софьи… — Ложь комом стала поперек горла. Молилась в душе, чтобы он в эту минуту не подошел к ней, чтобы успела сойти с ее души ржавчина, выветрилось бы из волос дыхание другого, погасли касания, горевшие на ее ладонях. Боялась ласки Василия. К счастью, он не расцеловал ее с мороза, как всегда, даже не вышел из кабинета.

— Там на плите жаркое. И капуста, купил на базаре. Тут у меня…

Ковыряла вилкой капусту, думала. Жаркое приготовил… Может, в их супружеской жизни ее больше всего угнетало, что Василий знал: она не станет хорошей хозяйкой, угадал в ней неумеху, заранее примирился; знал про нее все, кроме этого… последнего. Не запрограммировал. И скажи ему кто-нибудь — не поверил бы.

Ирине до слез стало жалко мужа. Она подождала немного, чтобы успокоиться, и вошла в кабинет. Странно, любя Сергея, она втайне спешила вернуться в этот кабинет, сесть в кресло, уткнуться в книгу и, изредка отрываясь от нее, смотреть, как работает Василий. И это не было стремлением легкомысленной женщины, которая, напакостив, торопится спрятаться под надежное крыло мужа, очиститься (до нового греха) в домашнем уюте. Нет, это была потребность души. Проходили минуты самоистязания, и она забывалась и снова будто летела с жадно распахнутыми глазами. Она все это время летела с распахнутыми глазами, сама того не замечая. Ее походка стала еще более легкой и пружинистой, небо над ней словно раздвинулось, а однажды она поймала себя на том, что поет, хотя не пела много лет. Жизнь наполнилась новым смыслом, черные полосы ложились на душу, но ведь и в радуге есть темные цвета.

И между тем все же, к своему удивлению, играла. Подошла, равнодушно посмотрела на белые листы, спросила деланно лениво:

— Это что за примитив?

Он немного смутился, почесал карандашом за ухом, и тяжелая рыжеватая прядь сползла на лоб. Провел растопыренными пальцами, как большим гребнем.