Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Теперь не знал, сказать об этом Тищенко или нет, догадывается тот о чем-нибудь или не догадывается, и было горько на душе. Если Тищенко втайне завидовал Майдану, то и он до вчерашнего дня точно так же в душе завидовал Тищенко. Может, это была последняя моральная твердыня, на которую он мог опереться: все-таки есть чистые и счастливые люди, есть долгая, не изъеденная ржавчиной лет любовь… Пожилой человек, уже и виски начали серебриться сединой, а не мог примириться, что на глазах рухнул еще один идеал. А может, подумал, и не было никакого идеала? Может, так же, как и у него?.. Еще и виноват сам Тищенко. Попробуй загляни в чужую душу. Оптимист, наивняк, а дома тиран!

«Тиран» сидел все еще ошарашенный исповедью Майдана.

— Так, значит, чертежниц советуешь прихватить на вечерок? — с сочувствием, но и с неприязнью спросил он. — У меня есть на примете из другого института. Две. Позвонить?

Майдан сверкнул на него холодными, почти стеклянными глазами.

— Нет уж… управляйся сам. Ты еще мужчина в силе. А я уж… сдохну образцовым семьянином. Не научился смолоду…

— Успокойся, не злись, — мягко проговорил Тищенко.

— Откуда ты взял, что я злюсь?

— Вот так открывшись, человек не может не злиться. На себя и на того, кому открылся.

— А ты… проницательный. Твоя правда, никому нельзя показывать закоулки своей души.

— А еще чего нельзя? — насмешливо спросил Тищенко.

— Возить за город чертежниц.

— А еще?

— Переступать границу служебных обязанностей.

— А еще?

— Отклоняться от инструкций.

— А что можно? — вдруг спросил Василий Васильевич. Майдан посмотрел на него удивленно. — Я давно заметил, что ты отлично знаешь все, что нельзя, и не знаешь, что можно. Не умеешь или не хочешь подсказать другому человеку. Поэтому и сам… Не всегда видишь в человеке главное.

— Не могу же я быть всем нянькой!

— Эх, Иван Денисович, — вздохнул Тищенко. — Сочувствую… Но в чем я провинился перед тобой?

И Майдан обезоруженно замолчал. В эту минуту он окончательно решил, что ничего не скажет Тищенко. Понимал, что тогда разрушит все, что есть в этом человеке. И кто знает, что лучше: правда или ложь. Ложь во спасение. Посмотрел на часы и поднялся:

— Пойдем… Обмоем наш разговор пивом. Снимем камень с души.

— Какой камень? — сказал Тищенко. — Мы редко видимся вот так, с глазу на глаз. Еще реже бываем откровенны. А жаль. Трудно человеку, когда он один.

— Когда один — легче, — буркнул Майдан. — Пойдем.

Они вышли из института и свернули к Пушкинскому парку. В небольшом павильончике стоя (хотя это и не шло двум солидным руководителям института) выпили по фужеру шампанского пополам с коньяком. Рядом пили водку с пивом. Почему-то в последнее время появилась мода на такие коктейли — «ерши», а потом выпили еще по одному, и у Тищенко взыграла душа: захотелось продлить задушевную беседу и есть захотелось; он предложил посидеть где-нибудь в ресторане. Машину Майдан уже отпустил, они сели в такси и поехали в «Лейпциг».

Начинали скромно — стыдились недавнего разговора и четырех «ершей» в парке — с бульона и котлет. На мгновение Василий Васильевич вспомнил Ирину: что она подумает, почуяв от него запах спиртного, а потом взяла досада на нее: видишь ли, ей выкройки и это дурацкое шитье дороже мужа, часто ли выпадает у него свободный вечер, так хотелось побыть вместе, и на тебе! Он решил тоже проявить самостоятельность. Так ему было хорошо, легко и свободно и хотелось сердечно поговорить с другом! Они начали с обсуждения институтских проблем, а закончили глобальными.

— …Не за горами время, — Василий Васильевич тыкал вилкой в тарелку, не попадая в маленький черный маринованный грибок, — когда на земле восторжествует разум. Он отрегулирует все: управление, быт, половые отношения… Взнуздает инстинкты…

— Чьи инстинкты? — хмуро, не соглашаясь, спросил Майдан. — Новоявленных фашистов? Свежо предание, а верится с трудом. В царстве разума, расцвета науки власть могут захватить диктаторы. И наука тогда будет преданно служить им. Нажмут на кнопку — и побегут на полусогнутых академики: «Кого громить? Что создавать?..»

— Об этом и речь: если на всей земле воцарится разум…

— Он и так захватил все. Создал миф о своей исключительности и беспредельности. А сам-то мягкий. Серое мягкое вещество. Прежде чем начать, ученые долго думают. А гитлеры не думают, хватают дубину и бьют по голове, по этому самому благородному серому веществу.

— Система будет отрегулирована так, что она автоматически выбьет из рук дубину…

— Допустим. Взнуздают и отрегулируют. Однако мы не знаем, что это будет. Как станут жить люди в этом лимитированном мире. Природа не признает лимитов. Она создала нас для чего-то другого. Для работы, например. Меня — директором, тебя — главным инженером, моим помощником. Для любви. Шут его знает для чего! Может, для этого… чтобы полюбоваться вон на ту парочку. Вон в красном… Шея, как у Нефертити…

— Она держит ее так, чтобы не было морщин.

— О, да ты кое в чем разбираешься… А то я уже думал о тебе…

— И я о тебе тоже…

— И эти две ничего. Рыжая и светловолосая, с сережками.

— Э, нет, — хитро и уже слегка пьяно погрозил пальцем Тищенко. — Ты меня сегодня уже чуть было не купил.

— Теперь не покупаю. — Майдан пододвинул к себе блюдо с селедкой, но лук на ней был таким вялым и синим, а селедка такой сухой, что он с отвращением отодвинул ее на край стола. — Все приходим к таким мыслям. Жизнь кончается. Смолоду у меня было немного… ссорились с женой. И ревновал ее, и подозревал. Ну и несколько раз ходил налево… Так, веришь, не мог успокоиться, пока не приду домой и не удостоверюсь, что все хорошо, пока не смогу убедить себя, что это в последний раз. Потом бросил. Понял, что не для меня.

— Почему?

— Я уже говорил. Муки совести.

— А может, просто страх?

— И страх тоже. Все в комплексе. Вот есть у меня приятель… Спортсмен по этому делу. Так он, понимаешь, Василий, клянется, что каждый раз влюбляется. И говорит, что без этого жить не может. Он тогда, видишь ли, лучше работает. По-моему, самооправдание.

— Все мы не прочь немного поблудить.

— Однако… Не опускаемся до этого.

— Это и есть порядочность? — Тищенко пришлось повысить голос, потому что снова заиграл оркестр.

— Возможно. Но не высшего класса. Высшего — это когда твоя душа морщится от одной мысли об этом. Но бывает ли такое?

Тищенко задумался. Помолчал, поднял на Майдана настороженный, протрезвевший взгляд.

— Думаешь, я не понимаю, к чему ты затеял весь этот откровенный разговор? Чтобы окончательно приручить меня. Я тебе удобен как заместитель, который не посягает на твою должность. Ведь ты хорошо знаешь, что я не рвусь к административной деятельности. Разве не так?