Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Немного помогаю Заврайскому.

— Не помогаешь, а делаешь за него.

Он промолчал.

— Не понимаю. Это, в конце концов, просто аморально! Даже вредно. Да если бы кто увидел… Глазам бы своим не поверил. Беспутный инженеришка не является на работу вторую неделю, а главный выполняет его задание, а потом втихую, как вор, кладет на его стол… Всегда они липнут к тебе. А ты с ними нянькаешься…

— Ирина! — почему-то испуганно крикнул Василий Васильевич, потом, вздохнув, опустил плечи. — Не знаешь ты, что это за человек! Будто из казацкой эпитафии: «Нас тут триста, как стекло, товарищей легло». Семь лет на Дальнем Востоке, прошел всю Сибирь вдоль и поперек. Мы с ним вместе в сорок пятом Сталинград восстанавливали. А потом встретились в институте. Честнее человека я не встречал. За одно слово неправды мог повеситься. Всех нас тянул. Весь курс… Может, благодаря ему я вышел в люди…

— У тебя все честные, все идеальные. Он же пьет!

— Эх, Ирина!.. — Василий бросил на стол карандаш. — Что мы знаем о людях? Одно скажу — от хорошей жизни не пьют.

Он подошел к ней. Может, хотел успокоить, а может, и приласкать. Положил ей на плечо руку, легко провел ладонью. Она испугалась. Почувствовала странное отвращение: какая тяжелая и холодная рука. Около нее стоял чужой человек. Большой, с крупной кудлатой головой… Ее бил озноб.

— Ты, похоже, и вправду захворала? — забеспокоился он. — Сейчас заварю покрепче чаю.

До конца рабочего дня осталось полчаса, и Тищенко позвал жену прогуляться по-над Днепром.

— Такое ясное небо. Йоги говорят, нужно смотреть в синеву — успокаивает нервы.

— У меня курсы, — коротко ответила Ирина.

И нужны ей эти курсы, подумал с досадой. Да еще такие — кройки и шитья! Вечерние, при Доме культуры завода «Большевик». Очередная прихоть. Купила швейную машинку. Разве она будет шить?..

Заглянул к Майдану. Директор был в кабинете один. Ходил около стола, дул на палец, на Тищенко сверкнул холодными глазами. Впрочем, они у него всегда были холодные. На полу стояла большая мраморная пепельница. Майдан ничего не сказал, но Тищенко и так понял: забивал гвоздь и ударил по пальцу. Василий Васильевич улыбнулся: сам такой, старается все сделать собственными руками, а иногда куда проще вызвать столяра.

Тищенко сел на диван.

— Весна, — сказал, чтобы что-то сказать. — Хотел вот прогуляться с женой, а она, видишь ли, побежала на курсы кройки и шитья…

— Возьми мою секретаршу, — сказал Майдан и еще раз подул на палец.

Если бы Майдан показал ему язык или сунул кукиш под нос, он удивился бы куда меньше.

— А еще лучше какую-нибудь хорошенькую чертежницу. Или портниху из ателье, которая… уже научилась шить, и ей не нужно бегать на курсы.

Теперь Тищенко и в самом деле засомневался, в здравом ли уме его начальник. Сухарь, почти аскет, образцовый семьянин — и вдруг такое…

— Ты шутишь, Денисович.

А тот вдруг поднялся и, широко ступая, засунув руки в карманы брюк, пошел прямо на Василия Васильевича. Высокий, худой, стоял над ним, как болотный пень над кочкой.

— Не шучу. И надоело, надоело мне все! — сказал желчно, да еще и так, будто Тищенко перед ним в чем-то провинился. — Надоела собственная порядочность. И то, что постоянно ставят в пример. Завидуют… А у меня… — Он повернулся и медленно, почти крадучись, на носках ботинок, подошел к двери, запер, потом вернулся и, оседлав стул, положил обе руки на спинку. — Брехня все это. Старшая моя, Лена, и жена вчера опять кричали друг на друга: «дура», «идиотка». То ли слова для них утратили значение, то ли черт их знает что это такое… Озлобленность… В доме не убрано, ничего найти невозможно. У старшей появились какие-то знакомые… Истеричка… «Над каждым рублем трясешься как жмот». Это я-то! Здесь, в стенах института, я высший судья, еще и уважают или хоть боятся. А там, у себя дома, никто. Боюсь ее истерик, боюсь, что уйдет из дома и ославит (она знает и это: «Трясетесь, что скажут соседи и на работе»). Ну если бы дура была, так ладно, а то ведь умница, начитанная. И Драйзер, и Толстой, и Экзюпери… И живопись, и музыка. И меньшая за ней. Я их воспитывал, оберегал от всяких соблазнов. Ну, чтоб было все, что нужно: одежда, крепкая обувь… Купил младшей часы, а она: «Подумаешь, удивил, вон у Саньки магнитофон первоклассный». — «А кто Санькин отец?» — «Мастер по ремонту дамских сумочек». — «Ну, говорю, мне до него далеко». Сосед у нас, на одной лестничной площадке, сам доброго слова не стоит, а парни, у него трое парней, как соколы. «Папа, — это старший на второй день после свадьбы, — деньги, что ты истратил на нас, я верну». И вернет! Это уж как пить дать. А я перед своими всю жизнь хожу в должниках. — Он посмотрел в окно: у входа кокетничала девушка с парнем, — вздохнул и закончил в другом тоне: — Тебе этого не понять. У вас нет детей. — Он посмотрел исподлобья, но нехмуро. — Хотя тут нечему завидовать.

— Спасибо.

Видно, немалый ураган пронесся в душе Майдана.

А может, ураган разразился раньше, вчера или позавчера, а сегодня он созерцал уже руины, сломанные деревья, вырванную с корнем рябину, и жалко ему стало своего труда, жалко себя, не смог удержаться, захотелось поплакаться ближнему… Зачем? Чтобы пожалели?

Майдан сам удивлялся своей расслабленности. И еще тому, что он, строгий и мудрый директор института, умеющий любого поставить на место, он, от которого постоянно ждут советов и подсказок и который каждый день выдает их сотнями, не может справиться с двумя синицами, одна из которых только что позвонила ему и потребовала путевку в Гагру.

— Вот так… — сказал немного спокойнее. — И у Баса дети как дети. Ну, впрочем, там дисциплина. Унтер Пришибеев. А я… Потерял линию… — Он улыбнулся едко, почти зло, да к тому же еще рукой махнул. — Всю жизнь ее не обрету. Когда-то, смолоду, влюбился в девушку. Хотел завоевать ее сердце. А чем? Начал гири выжимать. Два пуда поднимал. А она увидела, фыркнула, ушла с Миколой, потому что тот ей билет в кино купил и мороженым угостил. И не высоконравственный я! — горько вскипел. — Скорее, аморальный… Потому что не чувствую в душе неколебимой честности. Или не то… я духовно не безгрешен. Может, даже много грешнее настоящих распутников. В мыслях…

— В мыслях — это, может, еще ничего, — осторожно возразил Тищенко.

— Какая разница?

— А такая. Вот, скажем, ты меня ненавидишь, и готов убить, и убиваешь мысленно не один раз. Но только мысленно. Я догадываюсь об этом и подаю в суд. Могут тебя осудить?

— Софистика. Да и не тебе проводить такие параллели. Сам ты… — Он запнулся и хмуро замолчал. Только сейчас догадался, почему его потянуло на откровенность: нищий встретил нищего… Он об этом сначала и не подумал. Где-то, может, лежало под спудом, а вот подтолкнули собственные невзгоды. Вчера вечером видел в парке Ирину Тищенко с каким-то молодчиком. Забрел в конец Пушкинского парка, дошел до грязного, закиданного разными железяками пруда (на той стороне парка автобаза), а впереди брела парочка. Когда они проходили под фонарем, женщина повернула голову, и он узнал Ирину. Еще шагов через десять они поцеловались.