Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Куст подмыло и унесло водой, — равнодушно сказал Сергей.

Ирина легла на спину, подложив руки под голову. Слушала, как тихо шепчет вода, вздыхает о чем-то своем ночь, а мысли будто разделили весь мир пополам. С одной стороны — суета, шум, людское горе и радость, борьба за карьеру, искренняя и лживая любовь, а с другой — эти вечные воды, вечный писк кулика, склоненная на ветру трава, летящие искры, таинственное мерцание звезд, чащоба, в которой вроде бы притаилась нечистая сила… Эта река течет сквозь время, и они, люди, зависят от нее так же, как и она от них. А от чего они зависят еще? Прежде всего от самих себя. От места, к которому прижились, от пут, которые надели на себя, от собственной суеты… Вот так они сидели когда-то, очень давно. И стояли здесь не палатки, а хижины. И лодка была долбленая, с одним веслом. Они не боялись реки. И не боялись ночи. А на берегу сушились их сети…

А потом этот акварельный рисунок расщепила красно-черная трещина.

— Представляешь, что было бы, случись сейчас война и на Киев упала бы бомба, а в живых остались только мы с тобой, — неожиданно поднялась она.

— Ну, ты даешь, — оторопело, по-уличному сказал Сергей.

— Пусть не бомба, а метеорит. Тунгусский.

— Угу. Это на Клаву, на Огиенко? — Хотел сказать: на Василия Васильевича — и не сказал.

— Действительно, глупость, — согласилась она.

Обхватив руками колени, смотрела на огонь, медленно затухающий. Сергей приволок и бросил на жаркие угли пень, но он не загорался, чадил белым едким дымом.

— Мы все усложняем, сами себя загоняем в темные углы, — сказала Ирина, — а можно жить проще.

— Как проще? — Он пошевелил обуглившийся пень, тот вспыхнул ярким пламенем, но ненадолго, тут же опять зачадил, и белое полотнище дыма медленно расправилось под ветром.

— А хотя бы вот так. Где-нибудь около реки. В селе.

Приподнявшись на локте, он повернул к ней голову, багряные отблески играли на его лице. Переменивший направление ветер загородил его дымовой завесой, может, поэтому и голос Ирши прозвучал глухо, незнакомо.

— Да ты из этого рая сбежала бы через неделю! Кино — раз в три дня, лохань вместо ванны. Ты даже рыбу чистить не умеешь.

— Зато все просто. Если кого полюбила бы, ты побил бы — и все.

— Я и сейчас могу. Скажи мне… Ты никогда раньше… не обманывала Василия Васильевича? — Она повернулась к нему резко, как от удара хлыстом, он не видел ее глаз, только огромные черные омуты. — Ты меня не так поняла. Была всегда с ним правдивой? Во всем?

Она долго молчала. На белорусской стороне по черно-бархатному небу сорвалась желтая звезда, упала в темные дебри за Припятью, и послышалось, будто там зашипело. Они оба посмотрели в ту сторону, но чаща уже спрятала след, звезда лежала где-то на дне илистого болота или озера, и ее сверкающие края обнюхивали сонные лини или караси. Людям звезды никогда не падают в руки.

— Ты ударил наотмашь. Потому что измена моя не только женская. Мы были… будто союз двух людей. Две души, что в ответе одна за другую. Я и родителям всегда говорила только правду, ну, может, изредка привирала, но в малом. — Голос ее прозвучал непривычно твердо. — Почему ты об этом спросил?

— Так. Интересно.

— Лжешь.

— Говорю… Теперь это редкость.

— Тебя удивило? Почему?

— Мало ты меня удивляешь! Вот хотя бы только что: хочу быть рыбачкой, а ты забросишь сеть и вытащишь мне золотую рыбку. Рыбачкой… Будто ты знаешь, что такое быть рыбачкой.

— Мое желание не блажь, как ты думаешь. Мне бы хотелось стать рыбачкой не просто так…

— А как?

— Ну… чтобы во искупление. — Тонкой струной прозвенело в ее голосе отчаяние, но и надежда на что-то в будущем. Вероятно, он уловил это. Потому-то и рассмеялся деланно.

— Искупление? Чего?

— Как чего? И не только мне нужно искупить вину. Или ты думаешь иначе?

— Глупости! Никто не виноват. Разве можно винить счастье? То, что пришло к нам… ну, как самый большой подарок судьбы… Виноват ли один человек перед другим, если… И давай не будем касаться этой темы. А то опять зайдем в непролазные дебри.

— Хорошо, не будем, — согласилась она. — Я поняла, что жить в селе ты уже не смог бы. И в болото за упавшей звездой не полезешь.

Долгое время сидели молча. Лишь один маленький язычок огня лизал обуглившийся-пень, и она не видела лица Сергея.

— О чем ты думаешь? — спросила.

— О тебе.

— Неправда!

— Так, ни о чем.

— Это уже лучше.

— А ты?

— Я? О Рите Клочковой. Смотрю на звезды и думаю. Одна из них только что упала…

Он удивился.

— С какой стати?

— Помнишь, она сказала, что мы слишком далеко зашли, познавая тайны мира. Ввинчиваемся, ввинчиваемся в него, хотим добраться до самой сердцевины…

— Сердцевины нет. Начиталась какой-то чепухи.

— Возможно. Но мне кажется… Ты должен бы понять. Ведь ты же архитектор. Сердцевина есть во всем. Не понять, а почувствовать.

Он рассмеялся.

— Не смейся, Сергей. Тот, кто придумал бомбу, возможно, хвастался, что теперь все эти сабли и копья можно считать детскими игрушками. А сейчас простая бомба стала игрушкой по сравнению с атомной. А ведь откроют еще что-то. И еще. И вот так прогрызут дыру в мире… Доберутся до его сердца. Мы хрупки. И наш шарик тоже. Вот почему, когда я смотрю на слишком совершенные чертежи, меня охватывает тоска.

— Тебе бы работать в институте психологии, — пошутил Сергей. Но его глаза были холодны, так холодны, что ей стало страшно.

…Ирина проснулась первой, вышла из палатки и остановилась пораженная. Сердце сжалось от предчувствия катастрофы, которая вот-вот должна разразиться, от невероятной красоты, предшествующей этой катастрофе. Было необычайно тихо, ей сначала показалось, что это обычная тишина не до конца разогнанной дремы, когда в морщинах земли, на тихой глади воды еще нежится сон, и груша, верба еще не проснулись, и чайки тоже спят на своем водяном ложе. На самом деле это было предгрозье, когда все притаилось, замерло, тишина на изломе, где по одну сторону безмолвие, а по другую — огонь, адский хохот и гром.

Солнце уже поднялось над горизонтом, но на него сверху наползала золотисто-багряная, с сизыми подпалинами туча. Река была залита багрянцем, словно кровью. А трава и лоза стояли, не шелохнувшись, прислушиваясь к чему-то. Вдруг ослепительно полоснуло по глазам. Сверху упала белая, как пика, молния, вонзилась острием в болото за Припятью. Сломанная зигзагом, она несколько секунд после вспышки держалась и погасла. А может, врезалась в тину: Ирине показалось, что она услышала шипение. Раздался такой удар, что зазвенело в ушах. И в тот же миг обрушился ливень. Будто кто-то расколол небесные водосточные трубы, и все, что было в них, опрокинулось на землю. Вода в реке налилась густой синевой, и по ней бежали, догоняя одна другую, белые полосы — их гнал бешеный ветер, налетевший с севера. Стонала, сгибалась груша, ветер рвал с нее листья, тяжело хлопала мокрыми крыльями палатка, ломаной линией летела над рекой чайка, то припадая к воде, то почти отвесно взмывая к грозному, тяжело нависшему над рекой небу. Было страшно за нее, одинокую, потому что другие сидели на косе, сбившись в стаю. А солнце светило, туча все еще не настигла его. Внезапно ветер швырнул по реке пузыри, и они тут же исчезли. И вдруг все перемешалось, потоки воды накрыли и грушу, даже от палатки было видно, как она испуганно съежилась. И только чайка металась ломаной линией, и молнии били ее по крыльям. А потом пропала и чайка, бело-сизая стена воды отгородила весь мир.