Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Напряжение и боль вылились слезами. Она плакала о Рубане и немного о себе, но о себе самую малость, это были слезы жалости и горького покаяния перед чем-то утраченным навсегда.

Смерть Рубана прибавила Ирше немало хлопот и печальных тревог. Да еще таких, о которых и не подозревал прежде: Его назначили председателем похоронной комиссии. А поскольку у Рубана не было никаких родственников, пришлось все взвалить на себя. Кто знает, что бы он делал, если бы не Клава. Со скорбной сосредоточенностью и собранностью, которые свойственны только женщинам, кружилась она по черному кругу, подсказывала, какую куда подать бумагу, какое сказать слово. Глаза ее были сухими, но выдавали, как горестно переживала она эту утрату. Клава, казалось, знала за собой какую-то вину, хотела искупить ее, хотя и старалась скрыть это. Ирша не мог понять, с какой стати все чувствуют свою вину перед Рубаном, — ведь не они, а он усложнял им жизнь. О, сколько неприятностей причинил ему Рубан! Сергей по его милости постоянно ходил как по лезвию ножа, каждую минуту ждал нападения и был настороже. Даже своей смертью он задал им хлопот!

Сначала поехали в морг, это был маленький старый дом на задворках областной больницы, они вошли в коридор, но открыть дверь Ирша не решился. Ему казалось — стоит открыть, как он тут же увидит мертвого Рубана. Клава постучала в ближнюю к ним дверь, их было две, и оттуда вышел паталогоанатом, а с ним маленький полноватый доктор с бородавкой под носом.

— Родственники? Сотрудники? — Услышав, что сотрудники, доктор приободрился. — Инфаркт. Справку я уже выписал. Там есть и определение… — Он говорил еще о чем-то — о легких, о мозге, но ни Ирша, ни Клава не слушали его. Клава пошепталась с пожилой женщиной в застиранном халате, достала из сумочки деньги.

— Она все сделает как нужно, — пояснила Ирше. — А мы поедем в похоронное бюро. Одежду привезет Ирина, я ей сейчас позвоню. Нужно только купить новые тапочки и четыре метра тюля.

В пристройке за главным корпусом института на первом этаже освободили и соответственно оформили большую комнату. Но неприятности продолжались, и самая большая пришлась напоследок: когда уже нужно было перевозить тело из морга в институт, не оказалось ни машины, ни гроба. Ирша нервно вышагивал по аллее: в институте и на кладбище все было рассчитано по часам и минутам, а теперь грозило пойти насмарку, кто потом будет доискиваться, чья вина: не сумели организовать, вот и весь сказ. Звонили по телефону в похоронное бюро, там высказали предположение, что, возможно, перепутали адрес и автобус с гробом поехал к моргу городской больницы. Клава поймала около ворот такси, помчалась туда. А Сергей уже не мог ни о чем думать, сидел возле входа на лавочке, голова раскалывалась.

А ведь еще придется что-то говорить у могилы!.. Открывать траурный митинг. В памяти шевелились слышанные не раз слова: «Настоящий товарищ, внимательный, чуткий…» Бас вообще был против траурного митинга. Из-за Рубана он невзлюбил Иршу. До последнего дня требовал уволить его. И только Ирина…

Она присела рядом, старалась успокоить. Дала какую-то таблетку, он швырнул ее в кусты.

— Ну что ты, — незаметно погладила его руку. — Не переживай. Все смертны, — повторила вечные, затертые, но постоянно новые слова. Потому что о каждом эти слова можно сказать единственный раз. — Жить не просто… а похоронить… Уж как-нибудь похороним.

Его не утешили даже эти неведомо откуда взятые ею слова.

— Ну что я скажу: образцовый работник, чуткий, добрый? Это же смешно, смешно!

В эту минуту приехала с автобусом Клава.

В институте речей не говорили — гроб постоял несколько минут — и поехали в Берковцы. Автобус не мог подъехать к обозначенному участку, остановились далеко, гроб несли на плечах. Через могилы, через пепелище, где, наверное, сжигали венки, спотыкались на пеньках — рощицу на участке недавно вырубили, — и музыканты не могли играть, брели молча. Траурная процессия растянулась длинной цепочкой. Светило солнце — какое-то хилое и вялое, яркая зелень не радовала глаз, раздражала, путалась под ногами молодая буйная поросль — пошла в рост от пней, мешала идти. Смотрели под ноги, переступали. Гроб давил Сергею плечо, он тоже смотрел под ноги и на ходу перебирал в памяти, подыскивал слова, которыми прилично было бы открыть митинг. Рядом шагал Вечирко, ему тоже довелось нести Рубана, которого терпеть не мог при жизни. «Ты не смотри на покойника, — посоветовал шепотом, — приснится ночью. Это уж точно».

Так что же он, Ирша, скажет через две минуты? Какими словами откроет митинг? Вчера исписал несколько листков и порвал. Надеялся, сегодня придет что-то путное в голову. И напрасно. «Как сейчас вижу его глаза», — так иронизировал сам Рубан, ставя себя в положение оратора на траурном митинге. Вот и могила. Гроб поставили на холмик. Зазвенела медь маленького оркестра. Со стороны подходили какие-то бабуси в черном. Возле покойника стояла маленькая светловолосая женщина, та, что приходила к ним в мастерскую. Кто она ему, никто сказать не мог. В руках держала почему-то огромный букет герани. Она плакала. Около нее стоял Тищенко, украдкой ладонью смахивал слезы. Это поразило Иршу, даже укололо ревностью.

Сергей скользнул взглядом поверх гроба, поверх толпы и увидел: за забором шумели на ветру четыре березки. Молоденькие, статные, только что начинающие жить, упивались соками земли, грелись на солнце, перешептывались о чем-то своем. Их не печалила медь оркестра, хотя слышали они его чуть ли не каждый день, не тревожили людские рыдания, им не было дела до Ирши, который сейчас панически обмирал от отчаяния: до сих пор на ум не приходило первое слово, нужное для начала выступления. От напряжения пот выступил на лбу, на глаза набежали слезы…

— Товарищи, — наконец рванулся, и ему показалось, что летит в яму, потому что в голове зияла пустота.

Но в это мгновение из-за спины Беспалого к нему протиснулась Ирина. Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, сунула в руку листок, прошептала:

— Читай.

Он колебался, не зная, что там написано, и тогда Ирина строго приказала:

— Читай!

— «Добрый день, солдат! — непослушными губами произнес Сергей первые строки (только и понял, что это письмо). — Я искал тебя много лет и вот, кажется, нашел. Хотя точно не знаю, ты ли это или не ты. Нет, все-таки, думаю, ты. Роман Рубан, инвалид (прости) — так мне написал военком твоего района. Если это ты — откликнись! Я помню тебя всю жизнь. И прежде всего эти семь ночей под Керчью. Как мы штурмовали берег с моря, как осталось от батальона двадцать семь, как погибали от голода и ты вынес из моря два мешка с продуктами. Мне досталась пайка хлеба, простреленного пулей. И многим достались такие пайки. И потом еще три дня и три ночи другие батальоны не могли высадиться с моря, потому что немцы с горы били прямой наводкой. А нас прижал к земле ливень свинца. Ни одной травинки не осталось перед окопом. Земля почернела от пуль. И когда с моря опять пришли катера… когда стена огня отгородила их от берега, от нас, тогда поднялся ты: «За мной, братва!» Мы бежали рядом. И добежала нас половина, а может, и того меньше, но мы сражались за всех, за весь батальон. Мы заткнули глотки тем пушкам. Ты — герой, солдат! А меня в том бою тяжело ранило, и я год провалялся по госпиталям. Потом воевал в Белоруссии. В последний раз ранило уже в Пруссии. Я искал тебя всюду… И вот нашел. Отзовись, солдат, отзовись, брат, я хочу всем рассказать о тебе, хочу прижать тебя к своему сердцу. Твой бывший полковой комиссар, а теперь генерал-лейтенант в отставке Михайлов».