Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Ей уступил место высокий мужчина с большими залысинами на лбу. Она, покачав головой, шагнула вперед. Мужчина был еще совсем молодой, и она вспомнила привычную шутку Василия, что за ней ухаживают чаще пожилые люди. Говорил, тут действуют какие-то флюиды, ведь и он старше ее. И действительно, она нравилась мужчинам в годах. Это ее обижало и казалось странным. Когда впервые узнала, что Сергей моложе ее, смутилась.

Она не застала дома мужа. А когда он вернулся, то рассказал, что из Кремянного пришла телеграмма, где сообщалось об аварии на теплостанции.

— Завтра туда выезжает комиссия. Весьма авторитетная. Боюсь, будут немалые неприятности.

Когда прозвенел звонок, Василий Васильевич бросился открывать. Но это была не Ирина. На пороге стоял нежданный гость — Майдан. Он был вальяжный, добрый, и ему хотелось видеть доброту на лице Тищенко. Но лицо Василия Васильевича выражало только деловую озабоченность и готовность выслушать начальство. Сидел, слегка склонив голову, однако это, как и всегда, не означало покорности, согласия, а только корректность к, возможно, наоборот, — готовность к возражению. Майдану это нравилось и не нравилось.

— Видел на базаре первую клубнику, — сказал расслабленно, подчеркивая неофициальность, даже дружественность своего визита.

Тищенко молчал, в его глазах Майдан прочел: «Как можно после того, что было вчера, говорить о таких мелочах!» — и подумал, что вся жизнь состоит из мелочей: по капле воды под микроскопом человек может составить представление об озере куда более точное, чем если бы объехал его вдоль и поперек.

— Ирина дома? — спросил Майдан.

— Нет.

— Курить можно? — Тищенко пододвинул гостю пепельницу. Тот закурил «Казбек». — Странный ты человек… Ломишься, рвешься сквозь терновник. Для тебя существует либо белое, либо черное, никаких полутонов. Друг или враг. А если не друг и не враг?

— Тогда кто же? И на кой черт он мне такой нужен? — Тищенко поднялся, прошел из угла в угол длинного узкого кабинета. Поправил картину на стене. Снова сел, подержал в руках пачку «Казбека», бросил на стол. — Самое удивительное, что ты, сколько я тебя знаю, больше меня придерживаешься этих двух крайних точек зрения. Черное и белое прежде всего существует для тебя… Меня можно убедить, что есть серое… Или хотя бы серенькое…

— Да, да… Интересно, — затянулся папиросой Майдан, и его худощавое, продолговатое лицо сделалось еще длиннее, щеки запали. — Интересно послушать, что ты думаешь обо мне. И вообще: лучшие отношения — это ясные отношения.

— Что с тобой? — удивился Василий Васильевич. — Никогда моим мнением по интересовался, а тут вдруг…

— А может, я меняю позиции.

— На сто восемьдесят?

— Нет, градусов на двадцать.

— Маловато. Ну да пусть. Человек ты честный, справедливый… Суховат. Не любишь риска. А без него нельзя. В каждом деле, а в творчестве особенно, нужно хоть немного рисковать.

— Ты уже попробовал… Доверился этому… Ирше. Именно об этом я и пришел поговорить. О риске. Нельзя безрассудно рисковать своим авторитетом ради одного сомнительного проектика.

— Нельзя поступиться и крохой своей совести ради сохранения авторитета, каким бы он заслуженным и высоким ни был.

— Ты, как всегда, в эмпиреях. — Майдан погасил папиросу, огляделся. — У тебя выпить ничего нет? — Поймав удивленный взгляд Василия Васильевича, пояснил: — Сокращает расстояние. А хозяин ты негостеприимный.

— Спиртного в доме не держу. Есть вино. Матрасинское.

— Так это же классное вино!

Василий Васильевич поставил на стекло письменного стола бутылку красного вина и рюмки.

— Хочется потолковать по душам, откровенно, — возобновил Майдан прерванную беседу.

— А разве мы на совете говорили неоткровенно?

— Нет, это не одно и то же, — многозначительно опустил веки Майдан.

— Странно… — задумчиво сказал Тищенко. — Мы действительно разные на работе и дома. И это я замечаю у многих. Другие привычки, другие слова. Даже другие лица.

— О тебе я бы этого не сказал…

— Как же можно так жить? — Тищенко выпил, вино было терпким — сморщился. — Кислое — страсть! Прямо до печенки пробирает. Так вот… На иного человека посмотришь, а он весь свой век рядится в две шкуры. Одна — для работы, другая — для дома.

— Лучше было бы, если ходил в одной? — буркнул Майдан.

Василий Васильевич бросил на него быстрый пристальный взгляд.

— Конечно. У меня когда-то было много друзей. Будущие адвокаты присягали друг другу, что не будут брать взяток, начинающие философы — что найдут философский камень, будущие педагоги — что будут учить детей только правде. Тогда и я мог за одно слово неправды повеситься на телеграфном столбе.

Тищенко долго не наполнял рюмки, и Майдан разлил сам.

— Дело в том, что ты за эти годы ничуть не поумнел.

— Э, нет, — возразил Василий Васильевич.

— И до сих пор не научился отличать слово фальшивое от искреннего.

— К чему это ты? — насторожился Тищенко.

— А все к тому же. Нельзя бросать на случайные весы, да к тому еще и чужие, все, что собрал за жизнь, Я не верю, не верю этому… твоему Ирше.

— Какие у тебя доказательства?

— Ну, доказательства… — Майдан побарабанил по стеклу пальцами. Снова вспомнил прогулку в Пушкинском парке и молодчика со светлыми волосами. Но если он тогда ошибся? Тищенко не простит ему. — Доказательств, пожалуй, нет. Скорее — догадки. Я знаю за ним большую… — хотел сказать «подлость», но, подумав, закончил иначе: — Один большой грех. И вообще… думаю, он не способен на добро.

— Ирша — мой земляк, — Тищенко отодвинул пустую рюмку. — И, если речь зашла о добре, должен сказать, что творить добро — самое большое счастье. А быть добрым для всех мало кому удается, хотя охотников поспекулировать на этом хоть отбавляй.

— Развил философию. Я имел в виду конкретный случай.

— А говоришь неконкретно. И хочешь, чтобы я вот так просто, без всякого основания, продал человека? И наконец, свою совесть?

— А если тебе за это платят фальшивой монетой?

— Ну что ж… и все равно нужно верить.

— Мне жаль тебя.

— Чего меня жалеть? — удивился и обиделся Василий Васильевич. — Я не болен и не проворовался. Я счастливый человек.

— Потому и счастливый…

— Что глупый? Пусть будет так. Хотя ты тоже недалеко от меня ушел. — Тищенко твердо положил ладонь на стол. — Все, договорились. Кончили с этим.

— Хорошо. Только еще одно, — сказал Майдан, как бы подводя итог своим раздумьям. — Понимаешь, тебе трудно будет выкарабкаться… Даже при моей поддержке. Немало людей ждут твоего лихого часа.

Тищенко удивился:

— Я такой плохой?

— Наоборот. Слишком ты… правильный. И слишком удачлив во всем. Очень благополучный. Конечно, на первый взгляд. Потому что кто знает… — Он даже крякнул: чуть было не проговорился, не сказал того, чего все-таки говорить не следовало. — И не только благополучный, но и беспечный. Это людям не нравится. — Он подумал, что высказался несколько неточно. — Процветающих любят. Завидуют им, но любят. Тянутся к ним. Они излучают особые токи: уверенности в жизни, уюта, рядом с ними сам кажешься себе сильным, значительным, такие люди всегда могут пригодиться. Ты другой.