Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Простудишься. Сумасшедшая!

Во всполохах молний, в переливах света лицо Ирины поминутно менялось, то становилось одухотворенным, то приобретало скорбный, землисто-серый оттенок, напрягшись, она стояла под дождем, словно чего-то ждала от этой грозы для себя.

Сбитая потоками воды лежала около ног трава, пенистые ручьи несли исхлестанные ливнем листья, сухие палки, осоку, поломанные ветки.

Он втащил ее в палатку. Одежда на ней была мокрой, и он начал снимать ее, а она стояла покорно и думала о чайке, летавшей над рекой.

А потом они лежали под одеялом на накрытом дерюгой сене, и он согревал ее своим телом, а палатка стонала и качалась под порывами ветра, но выдерживала, была крепкой, лишь в двух или трех местах проступили влажные пятна. Ирина подумала, что они сейчас в самом чреве грозы — два мотылька под листом, полностью в ее воле, и это было хорошо до жути. Опять вспыхнула молния, и Ирина увидела глаза Сергея, ее всегда удивляли его глаза, очень трезвые даже в минуту страсти, его поцелуи становились нежными, требовательными, она подумала, что он любит для себя, говорит ей о любви, лишь бы утешить ее, хотя, возможно, так оно и должно быть: каждый человек любит для себя, а не для другого.

Он расстелил газету на однотумбовом письменном столе, нарезал колбасы, хлеба, откупорил четвертинку. Все делал медленно, как всегда. Налил полстакана и вдруг вспомнил, что в холодильнике на кухне у него есть молодой лук. Такую роскошь упустить просто грех. Поднялся, и в тот же миг острая боль полоснула по сердцу. Даже не мог понять, куда она ударила — в правую или левую сторону груди. Может, потому и не знал и не понял, что сердце не болело никогда. Хотел снова сесть, но огненный нож ударил в спину снизу вверх, застрял под левой лопаткой. Его обдало жаром, и этот жар как-то сразу, в одно мгновение выпил всю силу, в глазах полыхнул багряный огонь, он то разгорался, то угасал и вдруг опять взорвался с новой силой. Он сжал зубы, собрав остаток воли, отступил на шаг от стола и рухнул на тахту. Закачался потолок, поплыл куда-то, на глаза навалилась тяжелая черная кошма. Нужно было кого-то позвать, но как доберешься до двери? Левую сторону груди будто сковало панцирем, а потом он стал проваливаться куда-то вместе с тахтой. И когда вверху прозвучал голос, не сразу узнал его.

— Там ваш чайник… — И потом испуганное, торопливое: — Ой, господи!

По этому «ой» узнал соседку.

— Пульса не слышно, — пробился в сознание женский голос.

— Давление ноль, — уже другой, тоже женский.

— Конец, — спокойный мужской.

У него хватило сил объединить их в одно целое. Он раскрыл глаза:

— Я еще… не умер. Колите, черт бы вас побрал!

Низкого росточка, упитанный доктор с бородавкой под носом посмотрел на него удивленно и, казалось, осуждающе, как бы говоря: кому лучите знать, нам, специалистам, или тебе, дилетанту? Но спохватился, торопливо полез в чемоданчик.

— Откройте рот, возьмите под язык. Шприц. Ищите вену. Лида, кардиологическую бригаду… У вас есть телефон? — Последнее относилось к соседке.

— В коридоре, на тумбочке… — сказал он.

— Не разговаривайте. Не шевелитесь. Закройте глаза.

— А дышать, доктор, можно?..

Почувствовал, как потеплело в ногах. Но боль в груди не проходила, начала перемещаться куда-то выше, и опять завертелись перед глазами красные круги. И тогда неожиданно грянула песня. Сначала они звучали вместе, голос медицинской сестры в коридоре, называвшей его адрес, и песня. А потом голос сестры смолк, а песня набрала силу, хотя и доносилась будто бы сквозь пелену тумана, словно сносило ее ветром над рекой, и этот ветер шевелил, ласкал зеленую траву, и желтые одуванчики, и упругие листья подорожника.

И что-то щемящее, обожженное слезами задрожало в груди. Никогда прежде он не ощущал ничего подобного и не помнил этой детской песенки, он всего неделю и ходил-то в детский сад, мать почему-то забрала его оттуда. А ему там очень нравилось, в бывшей поповской хате, за которой раскинулся большой-пребольшой сад с широкой поляной посредине. Из соседнего двора через нарочно проломанный плетень в сад перекатываются желтые пушистые комочки, а из-за плетня раздастся зовущее встревоженное квохтанье наседки. И кот теперь вспомнились поляна и тетя в белом халате, добрая-предобрая, она утром в первый же день наложила ему полную миску пшенной молочной каши, стоит посредине, а вокруг нее, взявшись за руки, ходят дети, только его почему-то не берут в свой круг.

А ему так хочется к ним, в веселый хоровод. И в эту минуту зеленая трава, и желтые цветы одуванчиков, и желтые цыплята на траве полетели в одну сторону, а он — в другую.

…Ирина шла, словно на Голгофу. Дорога по-над прудом, тропинка, ведущая вверх, ступеньки… Даже мелькнула мысль вернуться. А потом подумала, что эту дорогу должна пройти. Сейчас она скажет Василию все. Восемь кирпичных ступеней к дому, шестнадцать — на второй этаж. Заходилось, обмирало сердце, билось по-шальному, она чувствовала муку и что-то очень похожее на восторг, восхищение собой, хотя и не замечала этого. Страх и боль осознавала ясно.

Нажала на белую кнопку. Звонок ударил, словно в набат.

Василий открыл дверь. Его глаза были полны тревоги, голову держал непривычно прямо, в первую минуту порывался что-то сказать, потом прикрыл дверь и пошел следом за ней в столовую. Она не знала, как истолковать тревогу в его глазах, сердце сжималось от предчувствия беды. Он снова посмотрел на нее, лицо ее побледнело еще больше, а губы задрожали.

— Ты уже знаешь? — спросил он. — Мне тоже только что позвонили… Возьми себя в руки. Все мы смертны… Понимаю… Работали вместе… Каждый день виделись… Страшно…

Холодный и острый, как осколок льда, комок подступил к горлу, а потом медленно покатился вниз. Это падало сердце. На его месте образовалась пустота. У Ирины подкосились ноги, и она рухнула в кресло. Прохрипели часы, облезлая кукушка выглянула в окошко-дупло и повисла вниз головой. Тищенко не втолкнул ее обратно.

— Ты знаешь, мне тоже его жалко… Мы все будто виноваты перед ним. Трудный был человек… Но… так у него сложилась жизнь. С семи лет без матери. Детский дом…. Шахта. Пять раз резали ногу…

Слова с трудом пробивались к ее сознанию. Она начинала понимать, что несчастье случилось с кем-то другим, не с Иршей. Да и что с ним могло случиться, если расстались с Сергеем полтора часа назад? Умер Рубан. Жестокая радость жаром обдала сердце. И уже потом его сжала боль. Не могла представить Рубана мертвым. Слышала его смех, скрип протеза, видела тяжелое лицо, смешной длинный нос, крупные руки, медленно вставлявшие в мундштук сигарету. «Начальничек, правда, Ирина баба на все сто?» Это еще позавчера. Может, знал обо всем. Ей опять стало страшно. Казалось, что между смертью Рубана и тем, что она собиралась открыть мужу, существует какая-то тайная связь, будто бы Рубан своей смертью хотел предостеречь ее в последнюю минуту, отодвинуть развязку. И еще раз подумала о Сергее: как воспримет он эту весть? Неужели обрадуется? Рубан ведь его поедом ел. Нет, Сергей не такой.