Семен Бабаевский - Листочки из тетради

Мне нужно было ехать в Усть-Навинскую, и я направился на элеватор, надеясь найти там попутную машину.

В конторке выдавали квитанции на сданное зерно. В тени, обступив бочку с водой, навозно-рыжей от раскисших в ней окурков, шоферы и проводники устраивали перекур. Я подошел к ним и случайно встретил Василия Кондракова — своего племянника. На нем была майка грязно-кирпичного цвета, сильно оттенявшая костлявые, до черноты загорелые плечи. Меня удивили его худоба и усталый, болезненный вид, и я спросил:

— Вася, ты чего так высох и почернел? Или болеешь?

— Работенка, сам видишь, горячая, тут разве не почернеешь, — ответил он неохотно. — А ежели по правде сказать, то иссушила меня ненормальная моя семейная жизнь.

— Что случилось?

— Анюта от меня ушла… Разве ты не знаешь? — Худое его лицо помрачнело. — Да, верно, об этом я не писал… Не только писать, а думать стыдно… А ты к нам? В гости или в командировку?

— По заданию редакции. Как там у вас ГЭС?

— Ничего, светит… Так мы зараз помчимся. Вот только получу документы на зерно. Я езжу один, без провожатых. Правление доверяет. — На болезненном лице расцвела улыбка. — Мать моя, а твоя сестра, обрадуется. Ты как был у меня на свадьбе, с той поры и дорогу позабыл к нам… Три года пролетело!

Жаркое небо. Пыльный тракт. Горячий встречный ветер и зубчатая синь далекого хребта. Справа отвесные берега, кудрявый лесок. Там укрылась Кубань.

Василий вел машину молча, склонив голову к опущенному ветровому стеклу. Ветер рвал льняной чуб, хлестал по глазам. Мне казалось, что Василий хочет заговорить об Анюте, но не решается. Я смотрел на пыльные будяки при дороге и вспоминал свадебное веселье, на котором и мне довелось побывать. Оно было шумным и людным. Ни на минуту не умолкали гармонь, пьяный говор, заливистые песни, беспорядочный выстук каблуков.

К полуночи, когда и хозяева и гостя выбились из сил, двор Кондраковых опустел. Последним выбрался за ворота охмелевший гармонист. Растянул меха двухрядки и, наигрывая «страдание», одиноко поплелся по улице. Пьяный казак, хватаясь за плетень, горланил истошным голосом. У порога мертвецки спал Никита Кондраков, отец Василия. Моя сестра Ольга, умаянная свадебной сутолокой, нагибалась к нему, хотела поднять.

— Эй, батько! Нализался, как пчела меду! — Она толкала мужа ногой, тормошила. — Да встань, Никита! Все уже разошлись. Или тебе другого места нету! Ну чего, скажи, валяешься тут, как та свинья!

Возле заваленного посудой и бутылками стола пригорюнилась Анисья Андреевна — мать невесты. Прикрыла платочком лицо и тихонько всхлипывала. Радоваться надо, а не плакать. У зятя золотые руки. Парень трудолюбивый, хозяйственный. Еще не женился, а надел земли для застройки выхлопотал. Навозил камней, с отцом уложили фундамент и поставили стены. Через три-четыре месяца у Василия будет своя хата. Живи, Анюта, и радуйся! Так чего Анисье Андреевне плакать и горевать?

Мне постелили под вишней в саду. В темноте я нащупал хрустящее сено, одеяло, подушку. Метрах в двадцати — раскрытое окно. Я увидел, как в комнату вошла Анюта. На ней белое платье. В толстых, спадающих на грудь косах — цветы. Она приблизилась к окну. Вынула из волос розу и, глядя в сад блестящими глазами, начала срывать лепестки.

Вбежала Клава — соседка Кондраковых. На руке у нее красная повязка, через плечо перекинут рушник — знак свашки. Клава была навеселе. Пила без разбору и вино, и водку и, румяная, не в меру шумливая, танцевала так, что сборчатая юбка, раздуваясь, оголяла ее упругие, красивые икры.

Клава обняла Анюту и, касаясь губами ее щеки, сказала:

— Анюта, милая! Твою кровать мы поставили здесь еще днем. Сама, вот этими руками, напушила постель, а руки у меня счастливые. — И с притворным смехом: — Трусишь, девонька? А чего трусишь? Нам, бабам, этой участи все одно не миновать! Я все это уже прошла, но, как на грех, не повезло мне в замужней жизни. Только было во вкус вошла…

Клава не договорила. На пороге — Василий. Усталый и слегка хмельной. Зевнул, закурил и, усевшись на кровать, начал разуваться. Сапоги на нем новые, тесные, снимались трудно.

— Подсоби, жена! — сказал он и протянул ногу. — А ну, тащи! И что за обувь — не снимешь…

— Не умею… этого, Вася.

Анюта покраснела, рассмеялась.

— Чего хохочешь? Тащи!

— Сказала — не умею…

— Погоди, сосед, снимать сапог, — заговорила Клава. — Сперва проводи до дому тещу. Все разошлись, а Анисья Андреевна, бедняжка, сидит и слезы льет… Это она тебя, Анюта, оплакивает. Ох, уж эти матери! Помню, как меня выдавали замуж. Сколько было слез!

— Пусть заночует у нас. — Василий опустил ногу. — Места хватит!

— Я сама провожу!

И Анюта выбежала из хаты.

Клава прикрыла дверь, повела бровью, доверчиво улыбнулась… Василий нагнулся, снимая сапог и делая вид, что не заметил эту ее улыбку.

— Что так кряхтишь, Вася? — Голос у Клавы мягкий, ласковый. — Давай помогу… Анюта не умеет, ее этому в десятилетке не обучали, а я простая, сумею… Мне это даже приятно!

— Анюту не трогай… и вообще… не мани, не ластись.

— Почему такой категоричный отказ? Разве плохо — помогу разуться.

— Обойдусь без помощницы.

— Жену небось с первого дня приучаешь?

— То жена…

— Не стыдно, Василий? Как ты разговаривал с Анютой?

— Тебе-то что? Как умею, так и говорю.

— Умею? Молодая жена ласки ждет, а ты, как самый бескультурный казачина, ногу ей тычешь… «А ну, тащи!» Совести у тебя нету, Василий!..

— А что тут такого бессовестного? — со смехом спросил Василий. — Это же давний казачий обычай.

— Неужели ты, Василий, не видишь, что ей эти твои обычаи противны. Да и Анюта не такая, как иные прочие станичные девки. Она и коров доит не хуже любой доярки, и в заочном институте учится… Девушка образованная, культурная. А ты сегодня заставляешь ее сапоги стаскивать, а завтра впряжешь в строительство хаты, взвалишь на ее плечи домашность… Пропадай, Анюта, со своими мечтами!

— Мораль читаешь?

— Нет, просто по-бабьему жалко Анюту.

— Может, ты жалеешь не Анюту, а то, что не ты на ее месте? Так я, Клавдия, говорил и еще скажу: ты мне не нужна!

— Ох, не плюй, Вася, в колодец…

— Злобу затаила?

— Я незлобливая. Только скажу тебе: береги Анюту… Она полюбила тебя, а в душу твою еще не заглянула.. Эх, да и в самом деле, что мне за печаль! — И протянула к Василию ласковые, оголенные до плеч руки. — Вася, не злись! Дай я обниму и поцелую тебя на прощанье… О! Чего озверился? Боишься согрешить, праведник!

Василий оттолкнул ее, крикнул:

— Ты что — пьяная? Убирайся отсюда! Слышишь!