Семен Бабаевский - Листочки из тетради

Василий вернулся, когда стемнело. Был он молчалив, грустен. Выпил кружку молока, закурил, сидя за столом. Затем походил по двору, убрал ведра, загнал в закут гусей, пересчитал их. Привязал корову, приласкал пса… Вернулся в хату, побрился.

— Ложись отдыхать, — сказал он, смочив лицо одеколоном. — Кровать свободная…

— А ты куда собираешься?

— К Анюте. — Шумно всосал воздух, встал, выпрямился. — Тянет, понимаешь… Не могу без нее. Пока за рулем — терпимо, не так она лезет в голову. А как останусь без дела, придет вечер — тоска грызет, свет не мил… Пойду! Может, в последний разок…

Вернулся Василий часа через два. Я еще не спал. Присел ко мне, сказал:

— И ты любишь перед сном читать? Читай! У нас свет хороший. Анюта, бывало, тоже читала. — Наклонился, понизил голос: — Хотел спросить… Как думаешь, осенью будет новый набор на целину?

— Что тебе вдруг пришло в голову?

— К черту эту житуху! Смоюсь из Усть-Невинской… Пропадай все пропадом! Не могу!

— Да был ли ты у Анюты?

— А то как же! Повидались…

— Говорили?

— Было дело.

— Что ж ты ей сказал?

— У меня разговор один… Просил вернуться.

— А она?

— Заладила свое: «Не тяни меня в кабалу. У меня, — говорит, — скоро экзамены…» — Нервно рассмеялся. — У нее экзамены, а у меня хозяйство гибнет… Вот тут и помири нас… Плелся до дому и раздумывал: кто тут прав, а кто виноват?

— И кто ж?

— Никто! Прикинешь с одной стороны — жить, как живут в городе, вольготнее. Отработал свое — и свободен. Отдыхай, книжку читай, подымай свою культурность. Домой придешь, и не надо тебе думать, а как там корова, птица, накормлены ли, напоены… С другой стороны примеряешь — как же обходиться без домашности? Хоть трудодень у нас и дорогой, а все ж таки без своего непривычно. И мы не горожане. Сидим на земле и землей должны пользоваться… Вот загвоздка! — И после длительного молчания: — Дядя, Анюта тебя уважает, я знаю. Потолкуй с ней, уравновесь ее. Уговори вернуться. Я согласен, чтобы она не работала на ферме. Пусть живет дома — за хозяйством смотрит и к экзаменам готовится.

Я пообещал Василию завтра же поговорить с Анютой.

Возле серых, стоявших в ряд башен гудел трактор и надрывно стонала силосорезка. Из дугообразной, высоко поднятой трубы поднимался зеленый фонтан. В кучах — свежая кукуруза. Между сочными листьями торчали недозрелые початки с нежными русыми чубчиками. В прожорливую пасть силосорезки кукурузу подавал Никита Кондраков. Увидев меня, он попросил какого-то парня подменить его, уступил ему место и подошел. Штаны на нем, рубашка испачканы зеленью, как у маляра.

— Василий был у меня! — громко сказал Никита, силясь заглушить железную песню машин. — И хвалился, что ты взялся их помирить!.. Не советую влезать в это дело!

— Почему?

— Разбитый горшок не склеишь… И я одобряю Анюту. Своей дорогой пошла, молодчина! А Василий живет чужим умом, прислушивается, что ему жужжит на ухо мать. Ты спроси у него, на кой черт ему обрастать хозяйством! Сам шофер, жинка грамотная, не баба, а золото… Берег бы не хозяйство, а Анюту…

— Я обещал Василию поговорить.

— Ну, раз обещал, то иди… Спрос не бьет в нос. Ищи Анюту на тырле. Знаешь, где у нас тырло?

Тырлом, или тырлищем, в верховьях Кубани называют место водопоя и отдыха скота в жару. На берегу Кубани таких стоянок много. Тырлище вблизи Усть-Невинской было просторное, размером с добрую городскую площадь. С одной стороны курчавился лесок, с другой — шумел мелкий перекат. В этом месте Кубань разлилась и обмелела. В пору зноя, спасаясь от мух и оводов, коровы уходят почти на середину реки. Стоят смирно, помахивая мокрыми метелками хвостов и обдавая спины брызгами.

Вблизи стада — рессорный шарабан в одноконной упряжке. Гривастого старого коня палило солнце, нещадно жалили мухи. Бедняга усердно кланялся, трепал гриву, бил копытом, хлестал жестким хвостом оглобли… Анюта и Клава, в одинаковых косынках и в белых халатах, только что подоили коров и с дойницами подошли к шарабану. Сиденье круглое, сплетенное из хвороста, как гнездо. В шарабане тускло белели бидоны.

— Или у вас дневная дойка? — спросил я. — Так почему только две доярки?

— Не угадал, товарищ! — ответила Клава. — Обеденную дойку позабыли, как ее и звать… Это мы с Анютой ради научности в жару страдаем. Каждый день доим и записываем, доим и записываем — для наглядности. Анюта, какие коровы больше дают молока — двухразовые или трехразовые?

— Помолчи, Клава. — Анюта сняла халат и положила его на бидоны. — Или все должны знать?

— А что? — обиделась Клава. — Твой секрет? Да?

— Мой или чужой — неважно, — сухо ответила Анюта. — В гости к нам, дядя Андрей?

— И по делу и в гости… Ночевал у Василия.

— Знаю. — Анюта обратилась к подруге. — Клава, садись в шарабан и вези молоко. Да поторопись, а то жарко…

— Вот небось нажаловался племянничек, — не утерпела Клава. — Проклинал жену, ругал… Да и как же ее не проклинать? Сапоги ему не снимает, собственность его невзлюбила и на плечах свою голову имеет…

— Ну, помолчи, Клавдия!

— А чего молчать? Пусть знает дядя, какой у него родственник. Сам по уши зарылся в кубле и молодую жену туда тащит.

— Клавдия!

— Ну хорошо, молчу…

Она с укоризной посмотрела на Анюту, сняла халат и, подхватив рукой подол юбки, легко взобралась в гнездо. Стегнула кнутом и погремела по каменистой дороге… Мы с Анютой пошли по берегу к станице.

Нужный разговор никак не завязывался. Я не знал, как мне попроще изложить просьбу Василия, и, чтобы не молчать, спросил Анюту, как она живет, как растет ее дочурка. Анюта с видимым желанием рассказывала о ферме, о своей учебе, показала тетрадь с записями трехразовой дойки.

— Для моего экзамена пригодится… К концу ноября у нас будет точная картина.

И после этих слов глаза ее вдруг наполнились слезами. Наклонила голову, спросила:

— Что вам говорил обо мне Василий? Ругал?

— Ему, Анюта, нелегко без тебя.

— А мне? — Слезы потекли по щекам; не мигая, она смотрела в знойную даль. — От одной его матери не знаю, куда бы сбежать. Чего только она обо мне не говорит… Вся станица знает, что невестка у Кондраковых и дура и вообще ненормальная. Дом, хозяйство бросила. От райской жизни убежала! Эх, ничего не понять вашей сестре. Ну и пусть, она уже старая. А вот Василий ничего не понимает — это горько. Придумал какую-то радость и носится с ней… Более двух лет я терпела, хотела понять эту его радость и не смогла… Чужая она мне!

— Но Василий-то не чужой? Он-то тебя любит? И вчера мне говорил…

— Плохая у него, дядя, любовь.

— У вас ребенок… Подумала ты об этом?

— А что тут думать? Ему не я нужна, а работница при доме. — Анюта уголком косынки вытерла глаза, мокрые щеки, робко улыбнулась. — Говорите — любит? Знаете что, дядя? Идемте к Василию! Да прямо сейчас! Поговорим вместе… Может, он хоть вас послушается?