Александр Зуев - Через сердце

С тех пор затих веселый Степа Колобашкин, отчаянный разведчик, первый разговорщик и песельник в полку. По-стариковски сморщились и запали его щеки, погрустнели глаза, развилась и спряталась под шапку лихая кудря.

Стал он жаться к теплу, сам выпросился у командира в пекарню: был он когда-то булочником; так и дожил запечным тараканом до самой революции.

Только тут открылись глаза у Степы на всю его жизнь, он сорвал с плеч лычку ефрейтора и навсегда помирился с хлебопеком Ибатуллиным, — до этого были они на ножах.

Почему так вышло, Степа никогда никому не рассказывал.

Ибатуллин был татарин, а Степа терпеть не мог татарскую нацию, презрительно обзывал ее «Махмудами» и все казал горячему Ибатуллину свиное ухо, свернутое из шинельной полы.

А пошло это вот откуда. Дело было в самый разгар войны. Выбитый на треть при наступлении Степин полк отвели в резерв. Поставлен был полк на отдых в палатки в золотых соснах над тихой речкой Нарочью.

И пригнали на пополнение полка триста деревенских «гавриков», совсем сырых еще новобранцев. Это были татары откуда-то из дальнего Заволжья. Они пугливо прислушивались к еле слышному здесь громыханию орудий и тихо переговаривались по-своему. По-русски они понимали плохо и взводного Степу почему-то называли «бачка».

Бачка так бачка. Степа терпеливо обучал этих скуластых беспонятных парней несложному делу рассыпания в цепь, перебежкам и приемам штыковой атаки.

Ученье подвигалось туго. Казалось иногда Степе, что сговорились против него злые «гаврики», хитрят по-своему, по-темному, чтобы только от фронта оттягаться.

А полуротный орет на все учебное поле:

— Колобашкин, где у тебя применение к местности? Как они у тебя лежат? Что за дурацкий взвод!

Степа начинал сердиться. Подобравшись сзади, он погонял крепкими пинками уткнувшихся в траву «махмудов».

«Махмудами» Степа называл их по имени правофлангового дылды Махмуда, погибшего по глупости в первые дни учения. Только успел показать Степа своим «гаврикам», как мечут гранаты, в тот же вечер ушли они глушить рыбу в омутах Нарочи. Ударив запальник, подносил Махмуд гранату к уху, слушал, пока зашумит, и скалил при этом белые татарские зубы. И вот, опоздав на какую-то долю секунды, съехал он безголовым мешком под берег на глазах у всех.

— Махмуд!.. Махмуд!.. — прибежали к Степе испуганные «гаврики».

Крепко нагорело Степе тогда от ротного, и стал он с тех пор звать свой взвод «махмудами».

— Куда мне с вами такими, шурум-бурум, на фронт идти? — с отчаянием говорил Степа. — Своих постреляете, махмуды…

— Махмуд… Махмуд… — жалостно причмокивали татары, покачивая головами.

— Да вот то-то и есть!

А на фронт пришлось идти вскорости.

Памятно Степе это крепкое осеннее утро на картофельном поле, когда мертвые петли ботвы еще синели от инея и с хрустом ломались под локтями и коленями залегшей цепи. За деревней невидимо готовилось взойти солнце. Пели петухи.

Из тополевых садочков гремели австрийские пулеметы, по околице вразброд хлопали винтовки окопавшегося противника. То и дело попискивали над головой пули.

— Справа по одному!.. — прошло по цепи от невидимого полуротного.

Из ботвы вскакивали солдаты, низко пригибаясь, делали очередную перебежку и валились ничком наземь.

Только в татарском взводе Колобашкина вышла заминка. Лежавший сбоку Степы густо рытый оспой солдат Сафетдинов беспомощно оглянулся на Степу и снова сунулся головой в ботву. Степа подобрался к нему и ткнул в бок наганом.

Татарин поднял голову. Измазанное землей лицо его плаксиво исказилось, зубы дробно стучали.

— Айда! — поднял Степа наган. — Айда!

Сафетдинов глубже ушел плечом в вырытую яму и весь съежился.

— Айда, тебе говорят! — яростно ударил его рукоятью нагана Степа.

И отпрянул, увидев в упор уставленные раскосые одичавшие глаза и ощерившиеся зубы, — Сафетдинов взмахнул прикладом.

— Ах ты арестант! — Степа зажмурился и нажал курок.

Лицо его опахнуло жаром пламени. Сафетдинов сразу вытянулся и обмяк. А Степа потянулся к следующему, путаясь в скрипучей мерзлой ботве.

Тот вскочил, не дожидаясь, и с криком ринулся вперед. И за ним, ошалело лопоча по-своему, бросились вперед в кучу все, густо валясь под пулями.

— Спужались, — смущенно привстал из ботвы Степа. — Вот махмуды дикие!

И тут же оглушающе хлопнула его самого пуля.

Много раз после думал Степа, не татарская ли то была пуля, — пущена она была, по его расчетам, не иначе как с левого фланга цепи.

Вот откуда пошла злоба Степы к татарской нации, отсюда шла и всегдашняя его драка с хлепобеком Ибатуллиным.

Только после революция узнал Степа, что не татары виноваты в вечно сверлящей его голову боли, что все то было обманом. Рассердился тут Степа, вышел раз с речью на митинге. И вскоре пекаря выбрали Степу своим депутатом, дошел он так до самой армии.

Председатель Семенов называл маленького, обозленного нудной болью депутата уважительно: «Рабочий класс». И все другие комитетчики любили Степу, заговаривали с ним ласково и заискивающе будто, когда он, хмурый и заспанный, проходил через комитетскую кухню. Спрашивали:

— Ну как, Степа, болят, брат, зубы-то?

— Болят, — не оборачивался Степа.

— Ай-яй-я! — жалеючи приговаривали ему вслед.

А Степа валился на свою койку и отворачивался к стенке, лежал так, прижимаясь щекой к горячим кирпичам печи, — один со своей болью. О нем даже как будто забывали все в комитете.

Но когда за спинами сидящих поднималось измятое, с красными от боли глазами лицо Степы, тогда затихали сразу все споры. Знали комитетчики, что Степа зря рот разевать не станет.

Его сиплыми, раздраженными речами заслушивались все.

— Как Степа скажет, так и будет, — наперед говаривал председатель Семенов.

А потом погасал сразу Степа и сваливался за спины сидящих. Казалось, засыпал.

И на время притихали голоса в комитете — знали все про мучительные ночи Степы.

Когда спали кругом комитетчики и сотрясался розовый домик от тяжкого храпа Семенова, Степа долгими часами раскачивался от боли, сидя на кровати, и вслушивался в пение тягучих ночных ветров.

Мерещилась Степе в их голосах унывная солдатская песня, запевал ее, бывало, в боевых трудных переходах:

«Я вас вижу вновь…» И возникали из тьмы знакомые далекие лица…

В глубине ночи, пролетая над фронтом, прядали ветры с черной высоты к великим безмолвным могилам и плакали материнскими голосами — этот безутешный плач тихо слушал один Степа, приложив зудящую от боли щеку к жарким кирпичам.

Щедро осыпали ветры дождем розовый домик и, теснясь в глубоких гнездовинах печной трубы, затаивали здесь, над глухими вьюшками, свои стенания и жалобы.