Александр Зуев - Через сердце

И казалось Степе: то в его груди легла чугунная тягость, то в его груди прячут ветры бездомные, окаянные свои песни, ища и не находя выхода.

Ночью, в неведомый час проснулся однажды Левка и сквозь всхлипы и шелесты дождя за окном услышал отчаянный стон человека. Он наугад бросился к Степиной кровати. Сидел Степа, охватив голову руками, и раскачивался в темноте. Мокрое от слез его лицо толкнулось в грудь Левки.

И зашептал торопливо Левка, охватив узенькие его плечи:

— Ничего, Степа, ничего!

И, чувствуя нелепость истертых этих слов, сразу замолчал.

Поскрипывала кровать под раскачивающимися их телами, шумно дышал в углу Семенов, за стеной немолчно плескалась вода.

Широко раскрытыми глазами угадывал Левка в черноте ночи невидимый квадрат окна и нудил к выдумке сонный мозг.

«Америка!» — всплыло неведомо откуда счастливое слово.

И шептал радостно Левка, крепче стиснув худенькие плечи:

— Америка, брат, нам сочувствует, Степа, вот что. Я об этом в Минске читал в газетах. Америка за нас, Степа, слышишь? Из Америки к нам уже идут пароходы, огромные транспорты, Красный Крест. И в первую очередь, понимаешь, в самую первую очередь будет оказана помощь инвалидам войны. Тебе, Степа, дадут протез. Американцы, они, брат, у-у!..

Левка хихикнул и похлопал по спине притихшего Степу.

— Эдисон! — шепот Левки осекся от восторга. — Понимаешь? Ого! Голова! Это, брат, тебе не наши живодеры. Там они уже кости пересаживают, отпилят с ноги живую кость и пересаживают куда хочешь. — Левка перевел дух. — Про мясо не говорю. Одному солдату раз пулей нос оторвало. Так ты что думаешь? Хе! Взяли большой палец с ноги и пересадили. Ну да, сам читал! А вот если у тебя разбита челюсть, можно исправить пересадкой кости. А еще лучше — протез, из пальмы делают, крепче даже всякой кости! И фарфоровые зубы — ну прямо настоящие!..

Степа уперся неожиданно отвердевшими руками в грудь Левки и резко рванулся. В испуге откинулся прочь Левка.

— Все ты врешь, врешь, врешь! — задохся от злобы Степа.

Он отхаркнулся и перешел с шепота на голос, презрительно засипел:

— Какая там твоя Америка! Разве там не буржуи сидят? Станут они тебе сочувствовать, как же! И ничего ты не читал, все врешь!..

— Степа, странный ты человек… ведь Красный Крест…

— Да не-ет! На б-бога ты меня не возьмешь. На б-бога теперь меня не взять, — со злостью повторял Степа, как бы смакуя это слово. — Ученый я теперь, однова нажегся, хватит. Америку ты мне не хвали. — И, со стоном схватившись за голову, закачался опять Степа. Выдавил ненавистно: — Уй-ди!

— Как хочешь, Степа.

— Уй-ди ты, говорю!

Левка вздохнул и пошел на свою кровать.

С рассветом рано просыпался Семенов. Он долго и порядливо убирал койку; осталось это еще с довоенных пор, от учебной команды. Крепкой ладонью проводил он по одеялу, выглаживая складки, взбил и тщательно расправил уши большой, в розовой наволоке подушки.

С укоризной осмотрел измятую кровать Левки, уже сидевшего за чайником. Заворчал:

— Как встал — так и за стол. Дисциплинки не вижу. Раньше бы тебе за это парочку хороших нарядов.

— Пст!.. Пст!.. — Левка с ужимками показывал на спящего Степу. И добавил сердитым шепотом: — Ночь не спавши, да еще кровать убирать, чтоб я сдох!

— Что, опять? — Семенов подошел на цыпочках к Левке.

Левка охватил свою голову руками и закачался:

— Мм… Вот так! Всю ночь, Семенов! И я тут мучился с ним, как проклятый.

Оба они долго смотрели на Степу, маленького, скрюченного, вздрагивавшего в коротком сне худыми коленками.

На кухне прорвался хохот. Став на цыпочки и загребая руками, Семенов вперевалку двинулся туда. Цыкнул на усевшихся вокруг плиты солдат:

— Тише вы! Степа спит!

В розовом домике сразу стало тихо.

До обеда штабные обычно пропадали в парке. Бесцельно сновали из аллеи в аллею, стараясь держаться дальше друг от друга: осточертели «эти» разговоры.

В особенности боялись все встреч с «куриным генералом». Завидев впереди его желтый кителек, офицеры сворачивали в сторону или отстаивались за деревьями.

При нечаянных встречах выработалось у штабных шутливое обыкновение «цукать» младшего чином, как на солдатских занятиях «словесностью».

— Господин поручик!

— Я, господин капитан.

— Ответьте мне: что есть сознательная революционная дисциплина?

— Мм… не могу знать.

— А, не знаете! Так я и думал. Надо подтянуться. К следующему разу приготовиться! Идите!

Сохраняя на лицах серьезность, встретившиеся церемонно брали под козырек и расходились. При следующей встрече:

— Итак, что вы можете сказать насчет отмены смертной казни?

— Смертная казнь отменена, но есть наказание худшее смерти: это — позор.

— Это какой же вам идиёт…

— Но это точные слова господина верховного главнокомандующего, Александра Федорыча!

— Благодарю вас, поручик. Вы мне больше не нужны.

Весело ухмыляясь, поручик и капитан расходились до новой встречи. Так продолжалось это бездельное кружение в аллеях «до сковороды».

Тогда стягивались все поодиночке с разных сторон к старому дому, чтобы после обеда снова скрыться в парке. В эти кованые деньки истекающей осени никому не сиделось в затихшем доме.

Терялись опять где-то в дальних, заглохших углах за костелом — парк всегда казался безлюдным.

Вот почему в это утро прапорщик Вильде, выйдя на террасу, был немало удивлен, завидев в главной аллее возбужденную толпу офицеров.

Впереди враскачку шел штабс-капитан Космачев. Он похлестывал себя по сапогам плеткой и о чем-то громко рассказывал.

Вильде подождал, пока офицеры подошли ближе, и весело взмахнул сапожной щеткой:

— Здравья желаю, господа перипатетики! Что за философические прогулки в этакую рань?

— Радостные для вас известия, — выкрикнул Космачев. — На фронте начинается братание!

— Это все, что вы имели сказать?

— А вам мало?..

Офицеры с любопытством уставились на Вильде. Космачев нервно поигрывал плеткой.

— Что ж, этого следовало ожидать, — вразумительно сказал Вильде. — И объясняется это очень просто.

— Чем же? — усиленно замигал Космачев.

— Самовольством. Иначе говоря — революцией.

— А-а! — протянул Космачев. — А я думал — немецкими деньгами.

И пошел прочь по аллее.

— Нет-с, — твердо сказал Вильде, — революцией, которая, видите ли, продолжается.

Он взял щетки и широко развел руки, как бы проделывая гимнастику. И, оглядев пустынные вершины парка, запел шубертовскую песню:

Космачев рванулся назад.

— Отставить песню! — потрясал он плеткой, стоя перед террасой. — Вы ошибаетесь, война еще не кончена, господин прапорщик Вильде!