Александр Зуев - Через сердце

Привез Епимах попа, больно тяжел поп, чуть не ухайдакались на Крутом падуне, да бог спас. Себя не пожалел Епимах, лег на весла, оба уключья вывернул, а выбрались из ямы.

И приметил Епимах: был смутен поп всю дорогу, воротил все нос в берега невесело.

Один раз спросил Епимах:

— Почто, бачко, эко смутно глядишь?

И сказал тут поп про то, как на Устье Кирилко Стручков бога искушал. Приехал с ученья — не узнать парня, ровно бы и не устьинский.

А случай был такой. Спиливал Кирилко перед домом старую березу и говорит ребятам:

— Вот на капельку осталось не допилено, а залезу, не страшно.

Ребята его подбивать. Залез действительно, сел на верхний сук и кричит: «Ничего не боюсь!» А поп в это время мимо шел. Все, конечно, шапки поскидали, а Кирилко хоть бы что — жеребцом сверху заржал. Народ в смех, попу бы помолчать, а он в сердцах-то и скажи:

— Ужо бог накажет, — сверзнешься, может!

А тот сверху:

— Да бога-то нету.

Ужаснулся поп:

— Как нет бога? Кто про это может знать?

— Я вот знаю.

— Ах ты, младень больши глаза! — рассердился поп. — Ну, как докажешь — доказывай.

Не надо бы попу останавливаться — все-таки сан духовный имеешь, — чтобы с сопляком спорить, а тут еще народ слушает. Притом и положение нехорошее: сопляк наверху сидит, а ты к нему бороду задирай. Да уж сердце было не удержать, что поделаешь.

А Кирилко с дерева-то и начал доказывать:

— Я, вот их всех буду ругать — пускай с дерева меня свалят. И бог растакой, и богородица-мать разэдакая, и Николу туды-сюды.

— Ну и дурак! — сказал поп и живо пошел прочь. А потом всю ночь у попа сердце болело, спать не мог, с примочками всю ночь попадья пробе́гала.

Вот какое было дело, зашла зараза и на Устью, вовек не слыхано. Пропал у попа спокой, душа заскучала.

И все пытал поп в дороге у Епимаха, верно ли Шуньга стоит, не прилегает ли кто к старой вере, не зовут ли в раскол, не завелось ли какой заразы.

— Почто, бачко? — вздымал тяжелую бровь Епимах.

— Время, видишь, неверное, — печаловался поп, — вгустую садит репье антихристово семя.

Нет, не слыхать, крепка еще Шуньга в вере, тайбола кругом стеной стоит, старики силу держат. Было одно время — зашумливали ребята, да свели заразу старики. Не слыхать.

— То слава богу.

И спрашивал Епимах:

— Антихрист-то, бачко, не народился ли?

Оглядывался поп и говорил шепотом:

— Знаки есть, что народился уже и промежду нас ходит. Уже секира при корне лежит. И будут глады, моры и землетрясения по местам. Как сказано, так и сбывается. Почитай-ка, что ныне в газетах пишут.

— Последнее время! — вздыхал Епимах.

Вздыхал и поп.

— О-хо-хо, последнее время!

Верный мужик Епимах, любил его поп не зря. Посмотрел ласково:

— Стихи-то помнишь? Про нищую братию?

— Как не помнить, бачко?

Крепко всажены у Епимаха святые досельные песни, еще голоштанником бегал — бабка Маланьюшка выучила. Да и сирота разная ходила, старцы да старицы в старое-то время тоже учили, когда стихи петь. Время было дорогое, не нонешнее.

И, направив парус, когда в курью зашли, запел Епимах на полный голос:

Хорошо несло карбас по струе, по широкому месту.

Слушала Епимаха древняя черная тайбола. Лиственницы старые стоят, что огнем опалены, и калиновые кустья в кровавых обвесках поздней ягоды. Тихо на Гледуни, только бьет волна гребешком в корму — плик да плик.

Захватывал Епимах холодного осеннего духу полную грудь и опять вел святой стих:

Сам не чует Епимах, как побежали по лицу светлые слезы, потеплела душа над жалобой странной сироты, которую любил в дальнем своем детстве.

Легка старая песня, сложена протяженно, и распев ее сладостно идет к сердцу.

И видел Епимах, как поп губы сжал и на сторону отвернулся, а в бороду тоже убежали быстрые слезинки.

Кончил Епимах стих и спустил затрепавшийся парус, прошли курью — заскрипел опять веслами на пустой Гледуни.

И отряхнулся поп, посморкался, глаза вытер.

— Спасибо, друг. Согреваешь сердце хорошо.

И к Шуньге подъехал поп веселым, издали благословил крестом верный берег шуньгинский.

Первую благословил поп Маланьюшку, подивился, что смерть не берет старую. Сказал поп:

— Тебя бы в город послать, там бы тебя в газете описали.

Не поняла ничего старуха, — глухая и слепая, как сер-камень.

Только запела тоненьким голоском про старину стародавнюю:

— А всего-то стояло четыре двора… а покойников-то волочили на Устью… за сорок верст…

Давно когда-то к архиерею выводили на берег Маланьюшку, спрашивал он ее про старину, так запомнила: как только брали ее под руки и вели со двора — гостя чуяла и про старину начинала сказывать.

Засмеялись бабы:

— Она все думает, что при царе живет, царя в молитвах поминает.

— Ну, чудо! — подивился еще поп.

И благословил еще раз собравшихся.

— Ну, с праздником, люди православные! Здорово ли живете-то?

— Здорово, бачко! Давно к нам не был.

— Не часто зовете, дружочки, вот и не был. Ныне попов худо почитают, без бога думают прожить. А враг наш диавол ходит, рыкая аки лев, иский, кого поглотити… Во имя отца и сына…

Тыкал поп белую пухлую руку под нос подходившим бабам.

И выбежали бабы с угощением:

— Спробуй, бачко, первачу сахарного, — язык прилипает.

Принял поп зеленую чарочку:

— До праздника-то будто бы и грех. Ну, да господь простит единую!

И завопили бабы:

— В крайнюю избу заходи!

— Бачко, не обидь, готовилися!

Пошел тут поп знакомых обходить, началась проба сусла да первачу — слезы чистой.

До праздника уж заходила Шуньга пьяная: поп благословил, не грех.

О празднике-то само собой. В часовне поп, лицом почернелый от вчерашней пробы, служит обедню, а по часовне самогонный дух ладан перебивает.

Как вышел Епимах, с тарелкой пошел по народу, — весь скраснел с досады: там, где расписными узорами горят бабьи платы, козлом ходит пьяный Естега и все хватает баб за не те места. А бабы только поталкивают да похохатывают.

Бездомник Естега, ночевать ходит из избы в избу, кормится на бабьем миру — срамной мужичонка, с бабами ему поохальничать — любое дело.

Смотрели и мужики с опаской на Естегу: ой, испоганит руки, сойдет отпуск! [3]Ведь за то и пастухом держат, что знает хорошие отпуска на волка и на медведя, скотина за ним безопасно ходит.

Зашел тут Епимах в бабью толпу, вышиб Естегу прочь и на баб зыкнул, притихли сразу. А Естеге дело это запомнил.