Александр Зуев - Через сердце

Генералу, как и другим офицерам штаба, не нравился этот долговязый прапорщик с некрасивым бородатым лицом, с остро-веселыми точечками в глубоких берложках глазниц. Среди офицеров штаба слыл он ученым человеком, чуть ли не профессором, говорили — знаток каких-то древностей, гробокопатель.

«А мужик мужиком», — оглядел его искоса генерал.

К запущенной бороде и худым плечам прапорщика, может быть, действительно и был бы хорош длиннополый профессорский сюртук, но военная короткая гимнастерка с опавшими погонами сидела на нем ужасающе куце и нелепо.

«Свистящей глистой» злоязычно прозвал его кто-то в штабе, — вероятно, в отместку за те ехидные прозвища, которыми наделял он окружающих. Но все были вынуждены терпеть его снисходительное самодовольство: в спорах, затевавшихся в собрании, он легко и грубо расправлялся с противниками. Многие носили на себе занозы его колких острот. Офицеры с ним поэтому не спорили и в разговорах старались держаться знакомых и близких пределов.

— История — дело десятое, — сказал генерал с осторожной наставительностью. — О завтрашнем дне подумать надо. Что завтра с нами будет?

— Завтра нас всех сволокут на так называемую свалку истории.

— Как?.. — потерялся сразу генерал.

— Очень просто: мы уже сегодня никому не нужны. Ведь войны-то больше нет.

— Позвольте! А родина? А Россия? — запальчиво вскочил генерал.

— Ну, они будут только рады.

— Кто?!

— Родина и Россия — это, видите ли, живые люди. Они просятся домой, они хотят мира, им не нужна эта война.

— Странно слышать от господина офицера…

— Ну, какой я офицер! Вообще не знаю нелепее этой профессии. Война стала делом средней руки математиков и неудачливых инженеров. Скучно и никакой героики. Понимаете?

Генерал тупо молчал. Прапорщик Вильде выставил из затянутого сумерками угла бородатое, насмешливое лицо.

— Вообще дело разрушения — самое несложное дело. Кретины и идиоты больше подходят для этого занятия. Вдохновения нет, нет идеи войны. Понимаете?

Прапорщик Вильде как бы сочувственно оглядел осевшего в кресле маленького генерала. Кончики губ его самодовольно закачались.

— Вы можете ехать сажать цветы, генерал. Советую вам переменить профессию.

«Ах ты наглец!» — сказал про себя генерал и рванулся в кресле, сразу обессилевая от нахлынувшего гнева.

В столовой зазвонили в сковороду — сигнал к ужину. Генерал облегченно поднялся.

— Заболтался я тут с вами, — сухо бросил он, — идемте-ка.

Они вышли в столовую. Там, негромко переругиваясь между собой, штабные «холуи» Япошка и Наполеошка накрывали стол. У входа, спиной к горячей печи, вытянулся Мариша. Медленно ходила над столом только что зажженная лампа, отражая тусклые блики на высоких резных спинках кресел. Глубокой синевой отсвечивали окна в сад.

С глухим откашливаньем в столовую шагнул начштаба. Он посмотрел в красное, надутое лицо генерала и забасил недовольно, не обращаясь ни к кому:

— Кругом митингуют. На позициях сплошь митинги, на кухне у нас Япошка с Наполеошкой бунчат целые дни. Недоставало еще, чтобы и господа офицеры занялись тем же.

Прапорщик Вильде не замедлил откликнуться:

— А что вы думаете? Конечно, недоставало. Сидим мы тут на усадьбе и думаем отмолчаться. А ведь какие идут часы, какие наступают события!

Вильде пошлепал ладонью по стенке «глубокоуважаемого шкафа» (так называл он старинные высокие часы в столовой) и продолжал приподнято:

— Над фронтом взошла комета, она горит кровавым огнем, видна днем и ночью. Она имеет форму вопросительного знака и читается так: «За что?» За что, за кого, за чьи интересы я воевал? — спрашивает солдат. Все ищут ответа на этот вопрос. Вот отчего споры и разговоры разливаются по фронту. И пусть себе спорят и разговаривают. Только так и отыскивается истина. Как же иначе?

— Фронт не место для разговоров, — грубо рявкнул начштаба и повернулся, как бы показывая, что спор окончен.

— Вот именно, — обрадованно подхватил генерал под руку начштаба, увлекая его, прямого и неподатливого, в коридор. — Ох, знаете, пофилософствовал я сейчас с этим Вильде. Ну и наглец! Вот, Яков Сильвестрович, что я подумал: интеллигенты погубили армию. Зачем их только делали офицерами? Скверная ошибка! Мало у нас фельдфебелей и унтер-офицеров, честных и исполнительных? Эти по крайней мере не рассуждали бы. Вы только послушайте, что он говорит!..

Начштаба упрямо застрял на пороге. И, как давеча Мариша, пустился на хитрость:

— Э, не видали, кого слушать. Берите-ка пример с меня, я уже давно ни с кем ни о чем не спорю. Простите, я вас перебью, Петр Петрович. Вы знаете новость: к нам едет сенатор.

— Ах, да, да! — встрепенулся генерал. — Так что вы, со своей стороны, полагаете?

Начштаба высочайше поднял плечи и молча двинулся к столу.

За столом офицеры рассаживались по чинам. На председательское кресло, покрестившись, опустился генерал, справа от него сел начштаба. За капитанами и поручиками шли младшие. Последним уселся на краешке стола, рядом с прапорщиком Вильде, Мариша.

— Полага-аю, опя-ать из уговаривающих, — по-семинарски, нараспев, заокал хозяин «собрания», поручик Гедеонов. — Вон в соседней дивизии, слышно, тоже какому-то сенатору солдаты голову проломили. Подходили по очереди, говорили «здрасьте» да каской его — бац-бац по мягкой шляпе. Как же, едва унес с фронта ноги.

Грузный, с херувимски румяными щеками в бачках поручик гулко на весь дом захохотал.

— О боже мой! — поморщился генерал. — Ну, что тут смешного?

И, наклонившись к начштаба, сказал, понизив голос:

— Думается, не сбежал ли человек сюда от тыловых беспорядков? Вон жена мне сегодня пишет…

— К нам? — двинул большими ушами начштаба. — Да, голубчик мой, Петр Петрович, чем же тут лучше? За всю войну, даже во время самых страшных боев, я чувствовал себя спокойнее, чем сейчас. Враг кругом нас, разве вы этого не чувствуете? Мы не можем теперь верить никому, даже вот этим дуракам…

Начштаба кивнул в сторону несущих с кухни дымящиеся блюда Япошки и Наполеошки. И, как бы любуясь произведенным впечатлением, оглядел подавленно-мешковатого «куриного генерала».

«Родина — это живые люди…»

Позвольте, позвольте! А страна отцов? А родные могилы? Вот какой Иван Непомнящий этот Вильде!..

Как забыть эти железные стропила, отягченные синими гроздьями винограда, и этот сухой, выцветший воздух стеклянного склепа, и огонечек неугасимой лампады над мраморными плитами…

Какое это было важное дело — ежеутренне заправлять фитиль лампады! Это дело поручалось только ему, тогда еще румяному стрижке-кадетику, на горькую зависть младшим братьям.

Каждый раз после чаю, наскоро стерев мазки масла с пухлых щек, брал он в шкатулке матери большой ключ и важно шествовал по крутой тропинке, заросшей цепкими колючками трефоли, туда, вниз, где на площадке мелко дрожат в сладостном ветре широколиственные латании, где меж пышущих жаром каменных выступов на жуткой высоте над морем спрутами разлеглись мясистые агавы.