Александр Зуев - Через сердце

Здесь, на каменном порожке часовни, он по-военному склонял одно колено и крестился мелкими небрежными крестиками, скашивая глаза на тропинку, — там уже топали торопливые ножонки младших.

С усилием открывал он железную дверь и, стуча каблуками, обходил мраморные плиты, чтобы снять щипчиками ломкий нагар фитиля и налить масла в розовую чашу лампады. Потом он целовал кровавую язву на ноге распятого и снова склонял колено у мраморных с золотыми надписями плит. И тут он замечал на себе молчаливый и жадный взгляд…

Генерал поднял голову и беспокойно огляделся. Гремел по крыше ветер, дождь шершавой беглой рукой ощупывал стены, и старый парк гудел, как море. Вздрагивало пламя лампы на столе, чернота ночи просачивалась в узкую щель закрытых ставен, будто моргал там черный глаз.

Кряхтя, потянулся генерал через стол и плотно сдвинул створки ставен. Начатое письмо жене не шло дальше привычной первой фразы.

…Он видел придавленные к стеклу носы братьев и, давясь от подступающего смеха, падал лицом на нагретый лоснящийся мрамор плиты. Он приникал глазами к темному стеклу на плите и долго всматривался внутрь: там на малиновой подушке всего-навсего лежит маленький белый крестик, дедушка получил его в турецкую кампанию.

Как завидовали ему малыши! Ведь они думали, что Петя видит за стеклом самого дедушку, такого же точно, как дома в золотой раме, с пышными бакенбардами и эполетами на плечах, или как на большой картине в кабинете:

«Знаменитое имя дедушки должно быть известно вам, прапорщик Вильде, хотя бы из учебников русской истории. Его помнит родина. Да-с!..»

Дедушка отвоевал у турок эти синие, заросшие колючками холмы, и дедушка же поклялся сделать эту землю жемчужиной короны.

Разве не цвели некогда эти берега? Разве не сюда, в устье древнейшей реки, какую помнит человечество, направили некогда свой корабль легендарные аргонавты? Разве не здесь была священная роща царя Аэта, где вечно бодрствующий дракон стерег золотое руно?..

Тысячелетия прошли с тех времен, воспетых в древней сказке. Море крушило берега, реки меняли русла, обваливались горы, исчезли города, полчища завоевателей прошли по этим склонам, как тени, даже имена их стерлись в памяти людской.

Дикий терн затянул холмы, долины заросли папоротниками. Гнили и опадали горные остроконечья, потерялись в застойных болотах реки, закишели в низинах гады, и вновь утвердила здесь свое владычество древняя лихорадка.

Победивший турок дедушка решил завоевать и одичалую природу. Это он стал знаменитым губернатором — восстановителем страны золотого руна. Десять лет он терпеливо выжигал колючки, спускал стоячую воду болот, прокладывал дороги, строил. Из рязанских и орловских деревенек выписывал он отставных капитанов, пенсионеров-служак, и сам отводил им земельные участки меж синих холмов. На склонах гор, в зеленой гуще скоро забелели стройные колонки усадеб. А тощее племя аборигенов отошло в глубь горных ущелий.

И вот пропылила однажды здесь просторная губернаторская коляска. В коляске, отвалившись назад, сидел благодушный, тучный полковник в белом кителе. После обильного обеда полковник был утомлен и сонно тыкал носом в букет тугих огромных роз. На одном из верхних поворотов шоссе полковник вытер блестевшую от пота широчайшую лысину, оглядел холмы и сияющее море и протянул веснушчатую ручищу почтительно сидевшему рядом старику губернатору. Жемчужина была всемилостивейше принята в царскую корону.

Маленький кадетик, обернувшийся с переднего сиденья коляски, был взволнованным свидетелем этой торжественной минуты. Он видел, как дедушка с несвойственной ему торопливостью нырнул головой, чтобы поцеловать царскую руку, потом полез за платком, вытер покрасневшие глаза, с достоинством высморкался и расправил бакенбарды…

«Ну, что вы скажете теперь, безумный прапорщик Вильде, у которого нет родины? Вот они, верные сыны отечества, собиратели и устроители великой России «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». Это у вас, людей, рожденных с ветра, вышедших из российской тьмы, нет дорогих могил, нет и родины. Так не вам и решать ее великие судьбы. Предоставьте это тем, кто имеет на это историческое право. Да-с!..»

Генерал, усиленно кряхтя, стал стягивать сапоги. Письмо жене так и не вышло: придется отложить на утро, завтра со свежей головой…

«Боже, как отсырела постель! Не миновать завтра насморка. Когда наконец остановится этот дождь? Воистину отверзлись хляби небесные, льет и льет, просвета не видно. Не приведи бог в такую ночь никому остаться одиноким или бездомным».

Генерал покрестился и потушил лампу.

За окном протяжно свистит ветер, голые сучья скребут стену тысячью когтей, с густым шорохом отряхивает сад накопленную капельную тягость.

«А как сейчас в окопах?» — набегает беспокойным толчком мысль.

…Зеленый острый конус мгновенно рассекает тьму и медленно оседает, как бы вдавливаемый в землю бездонной чернотой ночи. Из глухого абажура ракеты в косом ветреном дожде сеется вниз призрачный свет. И в сверкающей от потоков воды земле генерал явственно видит черную щель окопа. Туда гулко сбегают мутно-белые ручьи, и мокрые до нитки люди безнадежно смотрят из-под навеса на всплывшие доски переходов…

«Им ненавистна война…» — возникает из тьмы грубое бородатое лицо прапорщика Вильде.

Генерал ожесточенно начинает ворочаться в постели.

«Ну вот, теперь опять не скоро заснешь. Да что же это такое, господи боже мой! Когда все это кончится?..»

Генерал покрывается с головой и крепко смыкает веки.

— Ангеле божий, хранителю мой, святый покровителю души и тела моего… — беззвучно шепчет он губами одними длинную успокоительную молитву.

В детстве каждый день читала ему эту молитву на сон грядущий мать.

Милый голос, далекое счастливое время, дорогой дом, любимый сад!..

…О сад! О весенний цветущий рай!

Позади дома по каменным террасам низвергались сладчайшие глицинии. Изнеможенная бледность лежит на их лиловых гроздьях, млеющих в зное. Кипарисы в аллее, в темных и строгих рясах, застыли, как монахи на молитве.

А площадку перед домом обступили могучие эвкалипты; их нагие стволы, подставленные солнцу, ослепляют. Снежным облаком села на пригорке японская бузина. Каштаны поставили красные свечи. И туи стоят повсюду ровными столбиками, как часовые, на каждом повороте. Дедушка подстригал их сам.

А воздух! В нем сверкает горная прохлада, он чист и светел, как увеличительное стекло. Он течет сюда, на площади парка, через сизую стенку мексиканских сосен, с близких нагорных краев. Кажется, когда смотришь долго, идут по дорожкам высокие светлые столбы.