Александр Зуев - Через сердце

Долго молчал народ. Только слыхать было, как залилась тоненько Герасимова баба о телке-чернушке. Потом вышел к пастуху Епимах Извеков, хрястнул Естегу меж лопаток о косой крест, задымилась опять черная борода на ветру, угольем загорелись усаженные вглубь глаза:

— А отпуск?

И весь народ встрепенулся. Надвинулись сразу на пастуха, завопили:

— Что с Балясовым отпуском сделал, паскуда? Сказывай! Куды отпуск девал?

Задергался, закидался в стороны Естега, замотал бороденкой, захрипел под тяжелой рукой Епимаховой:

— С-сами отпуск порушили… Почто кровь спустили?

Не выпустил Естегу Епимах, не поверил:

— Неладно врешь, пес! Ну-ко, сказывай, кто спускал кровь?

Обернулся к народу:

— Резал кто скотину али нет? Бабы?

Переглянулись бабы:

— Не-ет! Уж знали бы!

— Эко, неловко соврал-то! — засмеялся жидко Епимах, ловя пастуха за бороденку.

Натужился Естега и выкрикнул, задохнувшись:

— Уй-ди! Твоя корова подрезана, вот что!

Сразу опустил руки Епимах, сбелел весь. И весь народ затих.

Взбодрел тут пастух, порты подтянул, ворот застегивает и сказывать торопится:

— Утром, гляжу, твоя Белуха спорчена, по хвосту кровь бежит, кто ножиком, видать, чиркнул. Думаю, быть беде, со стада кровь спущена, отпуск сойдет. Так и вышло, как думал. Вота!

Надвинулся к нему Епимах, дохнул горячо, по-звериному. Зажал зубы и пропустил в нос:

— М-м? М-м?

И тяпнул так о плечо пастуха, аж шатнулся, хрястнув в седле, старый крест.

— А ежели ты сам чиркнул-то, а? Чтобы Балясов отпуск свести? М-м? Тогда вот как: беги, парень, прямо в тайболу, беги — не гляди, не быть живому!

Помертвел пастух, не ждал, что на него же беда обернется. Опустился ко кресту наземь, заревел по-ребячьи.

— Лучше по миру ходить, в куски, чем тут водиться с лешаками. Пропадите пропадом, коли так, сталоверы окаянные!

А народ за Епимахом в деревню пошел. Смотрели все во дворе Белуху: верно, на хвосте косой порез — ножиком, видать, и кровь засохлая. Отпади злые руки, — испортили скотину.

Потом кинулся народ в избу Епимахову, заслышав тонкий бабий вой. Сгрудились у дверей, смотрели все, как Епимах младшую сноху полосовал о весь размах охотничьим двойным ремнем, прошитым жилой. Билась баба на полу, хваталась ногтями за половицы, визгом исходила до безголосья. А в углу, у подпечка, по-овечьи в стадо сбились и кричали бабе на голос белоголовые ребятенки. Только бабка Маланьюшка, слепая и глухая, как сер-камень, не знала ни о чем, все толкала в углу ногой зыбку и пела непонятно древнюю свою песню.

Уж после узнал народ, за что постегал Епимах сноху. Выпарила она вечор подойник в вересовом наваре, поставила посушить на печку в горячее место, а верхний обручок и развелся. Пошла утром Белуху доить и мальчонку постарше с собой кликнула, чтобы подстругал да свел опять обручок. Сидит, доит, а мальчонка рядом — чирк да чирк ножишком.

И случилась беда незнаемо как: хлестнула корова хвостом и прямо об ножик, а ножик-то вострый, и вышел порез.

Оно, пожалуй, и не виновата баба, а поучить надо. И с пастуха вина снята.

Как только быть теперь? Кто изладит отпуск на зверя?..

О ту пору пришла на Шуньгу весть, что переняли рыбаки с Устьи утопленника и признали в нем Баляса. И лодку переняли с жестяным носком — Балясова лодка.

Ревела вся Устья, что такой матерой на Гледуни колдун кончился, где другого возьмешь? Ругали Шуньгу и на Устье, и в Ряболе, и в Ундском посаде, почто пьяного отпустили старика в дорогу, не справил, видно, на Крутом падуне, перевернул водяник по дороге.

Ругали Шуньгу по всей Гледуни и даже понасердке обещали не гоститься боле у шуньгинцев, — пускай знают обиду Гледуни за последнего матерого колдуна Илью Баляса.

Заревели на Шуньге бабы — некому теперь отвести зверя, пришла великая напасть, за чьи грехи — неведомо.

Вышли бабы на угор, завели плачею, запричитали на тонкие голоса, ветру жалобу свою отдавали.

— Ох ты, горе-горюшко, ты откуда нашло, почто накатилося?..

У Василь Петровича шибко болела от давешнего боя голова, будто шилом кололо за ушами и гудело в голове, что в заведенном самоваре. Отлеживался пока на лавке, мочил из рукомойки полотенце, прикладывал на горевший лоб.

Скоса было видать, как Аврелыч плавил свинец для пулелейки, раздувал ручным мехом на шестке красное уголье. Было у Аврелыча тяжелое зверобойное ружье, у норвежина куплено, делал ружье старый мастер Андерсин из Тромсы. Сам лил для него пули Аврелыч, тупые, мягкие свинчухи, которые хорошо шлепали зверя из осьмигранного андерсиновского ствола.

В те поры прибежал с жалобой на медвежью обиду старый Герасим: одна была телка, растили, выхаживали, от себя отрывали, и вот… хоть бы мясо как выручить!

Отвернулся сразу Василь Петрович к стенке, трепыхнулась в нем злоба: сам видел давеча Герасима у бани, а тут вот и прибежал, — где совесть у человека? Отвернулся, не стал говорить.

Один слушал Аврелыч горькую Герасимову жалобу, капал тугие свинцовые слезы в горлышко пулелейки и усмехался себе под нос.

— Хым… не спомог, видно, Баляс-то?

— Ну его, плехатого пса!

— Во-о? Да ведь ты ножик-то втыкал?

— Чего втыкал! Кликнули старики: «Пойдем» — вот и пошел. Как все, так и я.

— Хым… Свои-то шарики не работают?

Завиноватился Герасим от такого покору, вздохнул тяжко и смолк. Тенькали за стеной быстрые часишки, картинки висели в простенках, густым теплом несло от печки, туркали в щелястой загородке тараканы. И еще вздохнул Герасим, спросился:

— Пойду, не то, с вами я на зверя?

Сразу сел Василь Петрович, не стерпел:

— Сукин ты кот! Лесопят дикой! Тут вот и пойду! А где был, когда я охотников звал?

Обиделся Герасим:

— Так ведь и другие не шли?

— Тьфу тя!..

Помолчали все, только слышно было, как булькает свинцом Аврелыч.

Потом поднялся Аврелыч, пулелейку поставил под лавку.

— А драться-то на него полез… хым… тож за других? Бедняк, а на бедняцкую власть с колом идешь! Хорошо ли?

Помялся Герасим, за бороденку себя дернул, вздохнул:

— Ошибочка, ишь, вышла, дорогой!

Покрутил головой Аврелыч, засмеялся:

— Тебе ошибочка, а парню чуть не смерть. Э-эх, беззадые! Хым… Ну, сряжайся, довезешь хоть до места, что ли.

Как раскинулся в небе кровавый осенний закат, выехали они из деревни. А за околицей, у тяжело размахнувшегося на стороны креста, вдруг выскочила кобылка с колеи круто на сторону и села. Схватился сразу за бердан Василь Петрович.

— Тьфу, куда высела, не к добру, лешуха! — выскочил со злобой Герасим из телеги.

У дороги, на холмышке под крестом, сидела извековская младшая сноха.

— Ты чего? — подошел председатель. — Аниска, ну?

Молчала баба, уперла лоб в колени, сцепила руки и не двигалась.