Александр Зуев - Через сердце

— Шагом ма-арш! — заорал на всю площадь Сухой Кот.

Процессия двинулась к пристани. Браво вышагивал за оркестром Сухой Кот, самодовольно поглядывая на встречных девиц. За ним тянулась пестрядь рубах и расписной сундучной рухляди. По сторонам вгустую валили обыватели. В хвосте, накрытые пыльным облаком, вслепую шли плачущие женщины.

Под высокой песчаной кручей спокойно дымил пароход.

Началось прощанье. Солдаты торопливо отдирали от себя виснувших женщин и, не оглядываясь, взбегали мимо золотого царского портрета по качающимся сходням. Бабы падали наземь, бились в крике, их подхватывали под руки и уводили в сторону.

Оркестр без устали наяривал веселые марши.

— Ой, родименькие! Ой, дорогие! Пустите меня! — прорывались сквозь музыку вопли женщин, простоволосых, растрепанных, с одичалыми глазами.

Наконец скрылся в пароходной утробе последний из четырехсот. Фельдфебель, отмечавший у входа по списку, подбежал к воинскому и откозырял:

— Готово-с!

— С богом! — махнул рукой Сухой Кот. Облегченно вытер лоб и мелко закрестился.

Пароход коротко выкрикнул отчальный сигнал.

— Отдай кормовую! — наклонился с борта капитан.

Барышни на берегу замахали платочками.

— Ой, пустите! Ой, не держите! — рванулись бабы, бессильно валясь на руки оцепления. Стонущие голоса их, как круто натягиваемая струна, вдруг перешли на тонкий дрожащий вой, срываясь в хрип и задышку.

— Государю императору ура! — крикнул тут Сухой Кот. Молодцевато выпрямил плечи и, повернувшись к портрету, взял под козырек.

В короткий этот момент сверху отчетливо донеслось:

— От-ставить!

Все оцепенели.

Сухой Кот медленно повернул в тугом вороте шею. Зеленые глазки его сразу остекленели: наверху, в полугоре стоял, широко расставив ноги, маленький человечек. Он что-то кричал и медленно взмахивал красным платком.

— Что же вы? Гимн! — подскочил к пожарникам фельдфебель. И зашипел: — Стоят, как обалдуи!..

Нестройно грянула медь, засвиристели флейты, ухнули барабаны.

Регент вскинул камертон.

— Бо-о-оже… ца-ря хра-ни-и! — благолепно завели басы соборного хора.

— Ура-а! — покатилось по берегу.

Протопоп высоко вскинул золотой сияющий крест и замахал им на все стороны. И соборный звонарь, выглядывавший с колокольни, по этому знаку ударил во вся тяжкая. Было видно, как плясал он и бешено дергался, повиснув в тенетах веревок, и колокола мудрено и многоголосо задолдонили, откликаясь в заречье сплошным эхом.

И, покрывая этот страшный, полный неистового ликования оркестр, медленно и тяжко заревел пароход. Разворачиваясь на речной излучине, он трубил, как раненый зверь, долго кричал прощальным голосом, то опадая в силе, то снова закрепляясь на высокой густой ноте.

Оратора никто не слышал. Но все видели, как кинулись вверх ползком по осыпающейся горе двое стражников. Они карабкались по зыбучему песку, и из-под увязающих ног их катились вниз, булькая в воду, мелкие сухие комья.

А человек все кричал что-то, неслышимое внизу, и мерно взмахивал платком. Казалось, весь этот потрясающий концерт понадобился только для того, чтобы заглушить его задорный, рвущийся на высоте голос.

Тысячью глаз следили все за ним. Смотрели вверх солдаты, смотрели провожающие. Даже капельмейстер, помахивая палочкой, не сводил глаз с горы.

— Это Микешка с лесопилки, — сказал он.

— Микешка и есть, — подтверждали в толпе.

— Вот отчаянная голова. Пьяный, видать.

— Гляди, гляди, сейчас схватят.

Стражники ползком подбирались к самым ногам Микешки.

Тогда Микешка схватил камень, завернул его в платок и, покрутив над головой, с силой бросил. Стремительной птицей, часто махавшей пылающим крылом, платок полетел вниз и хлопнулся где-то на запруженной мобилизованными палубе отвалившего парохода.

На берегу ахнули.

— Ай, ловко! — сказал капельмейстер. — Ну, попадет теперь раб божий на высидку. Будь здоров!

Сухой Кот, задрав голову, следил, как волоком тащили стражники упиравшегося Микешку, и удрученно думал, что столь успешно и по форме проведенная церемония проводов была вконец испорчена.

И смотрел вслед уходящему пароходу — «свирепо и весело»: там ответно взмахивал кто-то красным платком.

1934

…Вот вы всё смотрите, — одежда на мне новая, хорошая, и бороденка сединой взялась, и плешь, а сижу, мол, в кабаке, рассусоливаю со всякой шарьмой пьяной и блюющей, — с чего?.. Значит, есть червоточина, ноет ли, горит ли где-то в нутре, и нудит неизвестно к чему.

И скажу я вам, взошло это в меня через дочку мою Любасю, то есть Любовь Андреевну Таратину. О ней вот и поскажу я вам свою жалобу великую.

Коли по порядку начинать, держали мы свою чулочную мастерскую — Лихоборы, знаете? — в Лихоборах. Жена моя прежде работала на вязальной фабрике — мастерица, а я служил в приказчиках. И в течение лет восьми с женой мы по рублишку, по два каждый месяц клали на книжку, копили, значит.

Ино́, бывало, душа заскучает, где бы поехать погулять, нет, сиди, не транжирься.

Так вот, недоедали, недопивали, а срядились мы в один день и купили четыре машины английские вязальные, учениц набрали и мастерскую открыли.

Велик был тот день и радостен, как после поста пасха. Дивились люди, да чего люди, — сами с женой себе дивились и не верили мы, как только вытерпели такое время, восемь лет.

Через год тут и родилась у нас Любася — дочка. В любви, в ладу и дети, говорят, выходят хорошие, и наша Любася росла сама себе толстенькая, глазенки сверкают, коски беленькие, росточком пошла в меня, маленькая же.

Уж мы над ней и туськи, и люськи, денег никаких не жалели, ночей не высыпали, глаза сквозь проглядели.

Бывало, ночью разбужусь, смотрю, жена сидит над Любасей и плачет прегорько, только пружины матрасные ляскают.

— Ты, — спрошу, — о чем?..

— Я, — говорит, — над Любасей. Такая она, — говорит, — махонькая да слабенькая, а вдруг помрет? Или мы с тобой помрем, что она будет и как?..

И у меня вдруг со сна сердце стрепыхнется и замрет. Посмотрю на ножки ее голенькие, ручку сонную по-святому поцелую, а у самого тоже слезы. И за окнами страх и темнота, а от темноты сердцу человека завсегда страшно.

Сидим мы так, плачем над ней, потом под иконы станем бога молить. Лампадки горят, а я свечку церковную возжгу, и на колени оба, и молимся долго о всей жизни нашей и о Любасе — дочке. Я листаю акафист: «Иисусе сладчайший, даждь ми слезы умиления», ирмосы тихонько пою (жена это очень любила): «В бездне греховной валяяся, неисследную милосердия твоего призываю бездну…» Оглянусь, жена лежмя на половичке и лбом в пол раз да раз. Так вот среди страха ночи молимся и плачем подолгу, пока не стихнет душа, и спать.