Галина Демыкина - Просторный человек

И приписка:

«Помню тебя каждую минуту».

Так не думать о тебе плохо, мой дорогой? А думать хорошо? Ах ты мой славненький! Худо тебе? То есть, значит, еще не уговорил свою совесть, что надо поступать именно так, да? Ведь палач — он тоже легко убедит себя, что если не он, то — другой. А он — нежней голову оттяпает!

Мной овладела веселая злость. Я содрала со стен его полки и идиотские цветочницы и выкинула на помойку. Вместе со щеткой для стен. Я собрала в кучу даренные им чашки, вазочки, кошелечки из тисненой кожи и такие же обложки для всяческих книг и документов. Были еще распрекрасные закладки, которые он мастерил сам. Ах, умелец! Ах, любитель подарков! Я запихнула все это в нижний ящик комодоподобного столика и тотчас позвонила своей портнихе и приятельнице, что хочу, мол, отдать ей кое-какие красивые черепки. Его письмо произвело странное воздействие:

а) не хотелось плакать,

б) смешила его самонадеянность («достойная удивления», да? Так мы говорим теперь?). Он, видите ли, думает обо мне — и я должна растрогаться, ему плохо — пожалеть. И этот человек еще делал вид, будто почитает за честь…

в) откуда-то выбивалось чувство преодоленной беды и — победы. Я тебя победю! Нет, я тебя побежу… Есть предположение, что человек (охотник, воин) из суеверного страха не говорил о возможности своей победы в первом лице единственного числа, — вот и глагола не возникло. Но мне сейчас зверь представлялся не сильным и не опасным.

Мы почти ничего не знаем о себе!

Позже я это письмо зачитала в лохмотья, я искала и находила в нем и любовь его, и уважение, и доброту. Даже желание оградить («другой — грубее и злей»).

Я была уверена, что как-нибудь вечером, идя от друзей или из библиотеки, встречу этого человека, он кинется ко мне, будет просить прощения, и я прощу. Может быть. Но я скажу сначала то, что ему надо знать, если он хочет остаться… Ну, в общем, если он человек! Я скажу, что всегда найдется возможность стать палачом (через силу: вряд ли это — призвание) и найдется, кому им стать. Но тут дело не в том.

А вот т ы, лично т ы — можешь? Можешь делать эту работу? Ради чего бы там ни было? Можешь или нет? И он поймет. Ему просто никто никогда не говорил такого, ему, может, не приходилось выбирать.

Я вела неслышимые диалоги с ним. Постоянно. Его незримое присутствие в городе я ощущала всеми нервами. Да здесь была и логика: не для того ли старался, чтобы вернуться? Но время шло, никакой такой трогательной встречи не происходило, а жизнь катилась волнами, то захлестывая, то выбрасывая на отмель. Я не была так беспомощна, как ему казалось. Ведь когда надо приспосабливаться, так и приспособишься, верно? У меня оказалось много друзей. Да вот хотя бы эта подруга, что оставила мне свою прекрасную осеннюю дачу…

Вечерами здесь, на даче, бывает немного страшно: в яблоневых ветках скапливается темнота — неровно, гнездами. Чьи это гнезда? Но я успокаиваю себя: ведь там висят яблоки — плоды дерева на полумягких, полудревесных черенках. Дерево переходит в них — в эти прохладные, покрытые дымкой плоды, и, значит, ничего дурного возле этого чуда быть не может. И я гляжу в темноту уже с доверием, а над садом, на высоких елях во сне вскидывают крылья воро́ны, и я ощущаю себя частью сада, сродни деревьям, яблокам, черным птицам, — и вдруг все во мне наливается веселой, будоражащей силой, так что трудно усидеть в доме. И сон приходит не скоро, но какой-то охватчивый: охватит, уведет в травы, в листья, в чужие улицы — и потом снова бросит на старую деревянную кровать в уже посветлевшем от утра доме. И на какое-то время не помнишь о делах: ни о новой работе, ни о новом начальнике В. П. Котельникове, ни о девичьих ресницах, прикрывших растерянные, бедные, милые, да, в сущности, милые глаза. Надо было, однако, помнить все. Как было. Как есть. И я помнила. И, совершая свои круги вслед за красным солнцем без лучей — какие-то порочные круги — в своей красной кофте, в своем ожидании, хотя чего ждать-то, когда такая осень и ты — такая, — чего ждать осенью? — отворачивалась от телефонных будок. Осень хочет тишины. А тут вдруг эта беготня, бесстыжесть эта. Пыльно по дорогам… Сначала надо набрать восьмерку, и только если нет частых гудков… Нет, нет, не сегодня!

Я позвонила ему за два дня до своего предполагаемого выхода на работу. То есть я еще не была до конца оформлена, но предположительно был назван день. И я позвонила. Надо же уточнить! (Будто не было Отдела Кадров с этой родинкой.) Он снял трубку и спросил недружелюбно:

— Алё, алё, кто это?

— Это я.

Мой голос как-то неестественно пискнул. Но он узнал.

— О-о-о!

И была тут мягкость, облегчение, радость. Вот сколько всего в одном «о». Или мне хотелось так услышать?

И тотчас спросил:

— Где ты?

— На даче.

— Где это?

Я назвала.

— А если бы я приехал?

Я не ждала этого. Но хотела. А решения не было.

— Что? — спросила я. — Плохо слышно. Сейчас перезвоню. — И привалилась к будке. Нельзя этого. Нельзя.

Я увидела его гораздо раньше, чем он открыл калитку. Я, кажется, проследила мысленно весь его путь от станции до дачи. Во всяком случае он ступил на дорожку сада секунда в секунду в соответствии с показанием моего внутреннего хронометра. Я только не думала, что так разволнуюсь, что будет так неловко. Но он уронил в траву торт, который криво болтался на веревочке, и пошагал, почти побежал навстречу мне, и мы кинулись друг к другу. И никто уже ничего не помнил из того, что было плохо в прошлом. И не было, никогда не было его вины передо мной! А только детское его неумение противостоять темным силам и желание вернуться в город, чтобы мы могли вот так встретиться.

Та, другая женщина, которая была такой собранной и разумной все это время, — она сделала шаг назад и стушевалась, забыв диалоги и монологи. Она была здесь лишней, — здесь, в саду, и потом — в комнате, где были наскоро завешены окна, и в просторной белой кухне, где он, о н, его величество, не спеша, все еще нежно глядя, пил чай и изволил откушать рыбки.

Мы обтекали острые углы в наших беседах. В том числе и семью, в которую он — это было ясно — вернулся. Он все больше говорил о делах (своих делах), которые шли хорошо благодаря его способностям и уму. Он несомненно был способен и умен, и теперь это всем стало ясно. И я слушала, кивая головой, а та женщина опять позволила себе приблизиться и трезво (оскорбительно трезво) рассматривала его. Как он изменился! Куда девалась с лица «милость», рожденная сочетанием природного спокойствия и сиюминутной неуверенности?! А прежняя смена настроений, дурашливость, шероховатость речи, за которой прощупывалась мысль?