Галина Демыкина - Просторный человек

Он, как оказалось, был говорун. И рассказчик. Правда, все больше про рыбную ловлю, до которой «наш первый охоч».

— Сидишь, сидишь и вдруг — потянет. Подсечешь — и вот он, лобастенький, так и рвется в ушицу.

Получалось, что он удачлив, хотя и нетороплив (и это было безусловно так), а «первый — ну прямо как ребенок, даже покраснеет весь, хоть своего окуня ему в ведерко кидай».

— И кидаете?

— Что вы. Еще истолкует не так.

Голос его не дрожит обидой, что могли предположить в нем такое, и объяснение его — доброе: подложил бы, мол, не жалко, да вот истолкует.

— У вас тут бунинские места недалеко, — переключила я. — Не ездили?

— Слыхать слыхал, да все как-то…

— А читали?

— Читал. Не подробно… с пятого на десятое.

А я только что перечитала все подряд. И меня понесло. И про «шестую книгу» (— Что это за книга?

— Туда была дворянская знать записана.

— А…),

и об Анне Буниной, и о Жуковском, который родственник.

Он у меня, бедняга, только ртом воздух хватал.

— Мне «Деревня» его особенно не нравится, — тихо сказал он.

— Почему «особенно»? А другое просто не нравится?

— Да, видать, что так.

— Вот оно что! А «Лика»?

— Да, конечно. Грустная вещь. И добрая.

— Добрая? Почему?

— Да вот что не велела про свою смерть говорить.

— Ну, для меня там — другое.

— А что?

— Это ощущение полноты жизни оттого, что есть о н а, Лика. Даже какие-то поступки… поступки против нее, против ее любви, но тоже возможные, лишь от этой полноты, от е е присутствия.

Человек на дороге задумался. Потом качнул головой из стороны в сторону:

— Нет. Я бы за любовь — все. Мне бы другого ничего не надо. Никакой этой полноты и рыжей бабенки.

Насупился — видно, осудив свою излишнюю открытость, и зашагал быстрее.

Я заговорила о другом: об их «экономическом чуде». Помедлил с ответом:

— Это уж на месте вам расскажут.

Потом оказалось, что именно у него экономическое образование, но проводить со мной беседу, видимо, счел неудобным (никто не уполномочил. Знай, мол, свое место.).

— А вас не смущает, что исчезают деревни? — спросила я.

— Крестьяне же остаются, и поля, и огороды.

— А вот сама деревня как понятие… как явление. А?

— Чего бояться, если так будет лучше.

— Но лучше ли? Вы уверены?

— Так вот посмотрите цифры. Обеспеченней живут.

Я поняла, что тут он отгородился (ух ты какой!), и спросила, как здесь, не скучно ли?

Снова он оживился и, помнится, отлично рассказал об одной своей сослуживице, которую назвал «Вороний глаз» — так и вертит глазами, так и высматривает, где что получше ухватить… Вороний глаз. А? Я смеялась, радуясь точности.

На другой день узнала, что он заболел — «простыл», как сказала секретарша в райкоме. А через два дня я уехала, так и не увидев его.

Я вспоминала это, кружа по дачному поселку и чувствуя над головой нежаркое — без лучей — красное солнце.

Кофта моя, вероятно, уже примелькалась — со мной здоровались незнакомые.

Был бы только этот милый и необязательный эпизод, мы встретились бы теперь легко, и никакая черная родинка или копна крашеных волос просто не имели бы к нам отношения. Но дело обстоит не так.

Года через три после той поездки мы столкнулись снова в газете, в экономическом отделе, где я, как и прежде, работала по договору и иногда посещала летучки, планерки и собрания.

И вот однажды заглянула в отдел, а он почему-то там! И пошел, пошел ко мне нескладно, будто в новых валенках, — здороваться. Он был тщательно одет, но провинциальная обстоятельность осталась и приятно контрастировала с бойкой хваткостью столичных. «Какой милый человек! — снова подумала я. — Какой милый! »

Коля Птичкин, молодой литсотрудник, наблюдавший сцену встречи, отозвал меня в сторону:

— Ты давно его знаешь?

— Давно. Но мало.

— Темная лошадка.

— Глупости.

— Вот увидишь. Нашего Валерия будут выживать (Валерий Викторович — зав. отделом), на его место — Сады́ковича, а этого Растиньяка — в замы…

Я долго смеялась по поводу Растиньяка, — уж такой мой Поликарпыч был не французистый, нерасторопный, разве только вот — что из провинции.

Я нарочно через несколько дней зашла в отдел. Поликарпыч сидел в общей комнате, трудился, высунув кончик языка, его круглое милое лицо было добродушно-сосредоточенным.

— Ну? — спросила я глазами глупого Колю.

Он развел руки: ошибочка, мол. И, когда я проходила мимо, шепнул:

— Твой-то! А? Он у нас авгиевы конюшни расчищает. Уже на все письма ответил. Прямо мустанг какой-то!

— У тебя что-то лошадиные ассоциации.

— Я уж сам заметил! — и засмеялся.

Когда я стала прощаться, мой симпатичный Поликарпыч, не поднимая глаз, снял черные нарукавнички, убрал их в стол и лишь тогда глянул, улыбнулся беспомощно. Было бы свинством не кивнуть ему и не попросить, чтобы проводил до конца коридора.

— Я очень обрадовался вам, — сказал он по дороге. — Вы, стало быть, продолжаете работать здесь?

— Совсем мало. Поступила в аспирантуру. Тему уже взяла для диссертации.

— Какую?

Я назвала. Глаза его посерьезнели, потемнели, потеряли сияние.

— Чего вы?

— У меня даже мыслей таких не возникает. А ведь один и тот же институт окончили.

— Не всем ведь про одно и то же; вас, верно, интересует другое.

— Нет, нет, — он горестно покачал головой. — Я поздно начал. Собственно, образование начинается с родителей, даже с дедов…

— Эк вы куда хватили!

— Но ведь с вами именно так обстоит, верно?

— С чего вы взяли?

— Вижу. Я долго тогда болел и все думал… ну… про ту нашу встречу.

— Ага. Забавно все вышло.

— Мне было неловко. За себя. Каким я предстал перед вами.

Он вовсе не лицемерил.

— Полно вам, Василий Поликарпыч! Я ведь насчет Бунина… просто хвост распушала. Интересничала. Только и всего.

— Это-то я понимаю, — вдруг очень по-мужски усмехнулся он. — Но ведь важно, к а к вы это делали.

Я протянула ему руку, и он тряхнул ее твердо и не грубо — очень как-то в самый раз. Милый какой человек… «Это-то я понимаю…»

«Ну, довольна? — спрашивала я себя, топая по улице. И отвечала: — Очень! Очень, очень довольна!»

С того дня мне стало трудно бывать в редакции. Но зато каждое утро раздавался телефонный звонок.

— Пора, красавица, проснись! — звучал молодой игривый бас. Чрезвычайно нахальный.

Или:

— Ты не спишь ли, спишь, Танюша, али так лежишь?

— Так лежу, — сумрачно отвечала я. Потому что этому Птичкину только подыграй. Его точно подхватило течением чужих (моих в данном случае) волнений и радостей. Он был возбужден сверх всякой меры — бодр, активен, весел: потирал руки, садясь за стол, редактировал быстрей и четче обычного, острил, встревал в разговоры. И эти вот звонки! — раньше, бывало, только по делу.