Галина Демыкина - Просторный человек

Господи, да они у него разбросаны! Он и помнит-то, наверное, не про все! Такого грех не обобрать!

Коршунов начал просматривать то, что подал ему хозяин. «Животная клетка in vivo». (Что это? «In vivo»? Vive, vivat?.. — «да здравствует»? В здоровье, что ли?) «Взаимодействие клеток в развитии», «Изменчивость хромосом», «Гетерохроматин»… (О господи! Черт ногу сломит!)

— Очень, очень интересно. Разрешите, я помечу, что — где, и выпишу для редакции.

— Да, конечно. Я бы охотно отдал эти, но что-то не найду экземпляров!

— Ничего, разыщу.

«Ах, размазня! Другой бы завалил газетчика информацией… Впрочем, стоп! — я для него не газетчик!»

— Вот и прекрасно, я изучу ваши работы, Вадим Клавдиевич, и тогда… тогда мне будет легче задавать вопросы. А пока у меня всего один. То есть…

Коршунов нарочито замедлил речь, придавая ей значительность. Подозреваемый сразу дрогнул, отозвался — в воздухе зависла вибрация. Коршунов это умел слышать, а иначе бы — какой же он игрок? Только, может, слишком уж он полагался на свою находчивость, доверял экспромту, и оттого раз на раз не приходилось: то получалось вдохновенное произведение искусства, а то — сырой полуфабрикат. Но сценарий всегда был е г о. О, инициатива — великое дело!

— У меня к вам… Ну, как бы точнее сказать… — нарочито тянул он. — Мой вопрос лишен служебной обязательности, и потому…

Он имитировал легкое замешательство, давая понять, что речь может пойти о чем угодно, в том числе и об интимном.

И услышал в напрягшейся тишине новое дребезжание струны. (Ух, как вы отзывчивы, дорогой мой «ученый, биолог»!)

Собеседник уже не сидел напротив и не глядел на него сквозь свои непроницаемые очки. Он нервно двигался возле стола, что-то перекладывал там.

— Да, да, я вас внимательно слушаю.

— Так, я говорю, мой вопрос может показаться вам слишком частным, может быть даже интимным.

Человек застыл в полудвижении. Так застывает заяц, увидав охотника.

— Ничего, что я так?.. — снова затянул Коршунов опасную ситуацию и прервал себя: — Ах, черт! Меня преследует ощущение, что мы с вами где-то виделись.

В лице подозреваемого ничто не дрогнуло.

Он глянул остро, черные очки не скрывали взгляда:

— Это и есть вопрос?

И Коршунов отступил:

— Нет, вопрос иной. — И позаботился, чтоб он звучал более невинно по форме, но и пообидней: — Я гляжу на вас… ну, знаете, журналистская профессия близка к писательской, она небезразлична к человеку. То есть человек для нас не просто носитель информации.

— Ну, ну? — настороженно ждал вопрошаемый.

— Так вот, гляжу на вас и думаю: неужели вы из тех, кого можно обижать безнаказанно?

И сам почувствовал: перешел грань. Заигрался. Ведь явился по делу. От журнала. К ученому. Ученый возьмет и пожалуется. А сейчас укажет на дверь. Сорвет очки и по столу кулаком: «Вон!»

Но лицо собеседника выразило участие. (Нечистая совесть? Или просто размазня?)

— Вам, кажется, не вполне ясно было название первой публикации. — И не дожидаясь ответа: — Дело в том, что работа давняя. А тогдашняя классическая генетика склонна была рассматривать животную клетку как одноклеточный организм. Это, конечно, сделало свое полезное дело, некоторые клетки удается эксплантировать из живого организма и заставить их расти in vitro, ну… в искусственной среде. Но они как бы «помнят», что были когда-то частью целого. И взаимодействуют даже в культуре… то есть в растворе. В живом же организме, in vivo, в своей естественной жизни, они всегда несколько иные… Простите, вам, кажется, это неинтересно?

И Коршунов, сбитый с толку этой не нашедшей объяснения мягкостью, так похожей на слабость, снова вступил в зону игры.

— А как ведут себя в а ш и живые клетки в этой борьбе за жизнь?

Теперь лицо человека приняло высокомерное выражение. (Неужели она с ним целуется! Гадство, гадство какое! У него веснушки на губах!)

— Вы хотите, не задевая главной темы, приведшей вас сюда, вызвать меня на откровенность… — Голос прозвучал приглушенно, в нем была насильственная терпеливость. — Я допускаю такую возможность, но… Но у нас нет общего языка. Понимаете?

— Нет, не понимаю! — возразил Коршунов с напором. Так еще никто не смел с ним. (Ишь ты! Обидеть захотел! Другой он человек, видите ли!) — Вы считаете, я не в силах понять вас?

— Так же, как и я вас, — отозвался тот еще более смягченно.

— Чего бы так, позвольте узнать?

Человек помолчал. Видно, не находил ответа.

— Ну так что же?

— Да… Как бы вам сказать… — замямлил тот. (Ух, так и врезал бы по очкам! Что тут может нравиться?!) — Видите ли, дело в том, к а к глядишь на мир. (Ну еще бы! Черные очки можно возвести в позицию.)

— По-разному, значит, глядим?

— Разумеется. Вы напрасно сердитесь. В моих словах нет обидного. Дело в том, кому что важнее. Вы сказали про обиду… Так э т о мне не обидно.

— Что «это»?

— То, о чем говорили в ы.

— Как же не обидно? К вашей работе примазывается еще несколько человек…

— Уж не знаю как. Но это — пустое. Понимаете? Пустое. Сама работа важней.

— Ах, вы, стало быть, выше суеты?!

И тут раздался нетерпеливый стук в стену.

— Сейчас, сейчас! — затормошился этот великий философ. (Тоже боится кого-то. Интересно — кого?)

А колотили по стене, похоже, палкой, и, наконец, стук перешел в крик:

— Вадим, Вадим, Вадим! — Бесцветный женский голос говорил об измученности, о надоевшей болезни. — Вадим, Вадим!

— Простите! — сказал хозяин и скрылся за дверью.

А Коршунов сидел в старом кресле, слушал, соображал. Да, такая жена — не приведи господь. Побежишь к чужой — понять можно.

За стеной почти внятно, как бы рассчитанные на посторонние уши, звучали слова упрека:

— Ты всегда… — И что-то, кажется, по-французски. (Ах ты, скажите на милость!) — Да, да… глупца. В колпаке с бубенчиками.

— Мы поговорим позже, — просил этот человек. — У нас еще будет время…

— И вечно, вечно так! — Женщина, кажется, заплакала: — Всегда принижать себя! Чтоб любой (и снова по-французски)…

«А мне такая попалась бы? — подумал Коршунов. И лихо тряхнул головой. — Ну да! Черта с два! Я бы ее быстро к ногтю!»

Он поднялся навстречу тому, которому только что снисходительно посочувствовал. Нет, ерунда. Не может Ася — такого…

— Я засиделся. Простите. Надо, как говорится, и честь знать.

Его не стали задерживать.

Коршунов понимал, что научного в их беседе было до смешного мало, и потому могло показаться, будто его обвели вокруг пальца. Но ведь ему ничего и не было нужно. А поглядеть — поглядел. Кое-что увидел. Провел свою игру. Победил? Возможно. Радости, однако, не было. Диссонансом звучала одна нотка: этот человек навязал ее, — нотка серьезности, вот что. Зачем-то. Неприятно.

Вышли в коридор. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Красивая, немолодая уже, но он бы сказал — породистая женщина сидела у стола в кресле-каталке и, сузив глаза, внимательно глядела на Коршунова. Он невольно поклонился. Женщина не ответила.