Александр Шевченко - Всюду жизнь

На лесоучастке наступала горячая пора. Вывезенные с лесосеки за зиму на береговой нижний склад хлысты рабочие торопились сплотить и сплавить вниз по большой воде. В годы детства Федора это была адски тяжелая, требующая много ручного труда работа. Огромные сосновые стволы, уложенные в штабеля на берегу, надо было по наклонным лоткам сбросить в реку и в ледяной воде на плаву проволокой связать в пучки, а потом пучки соединить в плоты. Скользкие, набухшие водой и ставшие будто железными бревна непослушно вертелись в воде, ржавая железная проволока резала руки, сплотщики коченели на пронизывающем речном ветру и, бывало, срывались в реку и калечились и простужались, но, матерясь до хрипоты, упорно делали свое дело.

Наконец готовы плоты, поставлены на них рубленые домики с печками, укреплены огромные, вытесанные из целого бревна весла — греби.

Празднично, с гульбой и пляской, под песни и гармошку провожал Улянтах сплавщиков.

— С богом! Отчаливай! — подает команду старший плотовщик Данила Устьянцев, дед Феди. Он стоит на первом плоту в пунцово-красной атласной рубахе навыпуск — большой, черноволосый, похожий на цыгана. Плоты один за другим медленно отходят от берега и длинным торжественным караваном трогаются в дальнее плавание.

— На реку держи! — кричит дед Данила.

Рулевые неистово работают гребями. Федя следит за отцом: он выделяется среди всех сплавщиков непокрытой, будто в венке из желтых жарков головой; под его гребью вода с каждым взмахом так и вскипает белыми бурунами.

На середине реки плоты подхватывает стрежневое течение и все быстрее несет вниз.

— Спаси и сохрани их, господи, — торопливо крестятся старухи, припоминая ожидающий плотогонов впереди порог Черторой. Здесь высокие отвесные берега сближались и река, стиснутая в узком ущелье, дыбилась белыми гривами, бешено мчалась между острых черных камней, ревела грозно и устрашающе, будто трубы архангелов в день Страшного суда…

Стоящие на берегу долго провожают взглядами все уменьшающиеся в размерах плоты, пока за поворотом реки они не исчезают в тайге.

И снова пустынна широко разлившаяся поверхность Студеной, и река, как и миллионы лет назад, молчаливо несет свои воды в неизвестность… А окрест, куда достанет глаз, по сопкам, увалам и горам мохнатой медвежьей шубой стелется тайга, тайга, тайга…

И над этим необъятным миром головокружительно высокое, без единого облачка, голубовато-белесое, будто выгоревшее от жары, небо. И необыкновенная тишина, в которой слышно, как звенит кровь в голове и в траве стрекочут кузнечики.

Перед этой величественной, молчаливой, полной тайн природой люди, маленькой тесной кучкой стоящие на берегу, кажутся Феде слабыми, ничтожными…

Много дней сплавщики будут гнать плоты по Студеной, пока та не сольется с самой большущей рекой — Енисеем, такой широкой, что с одного берега другого не увидишь. По ней ходят огромные, не виданные Федей пароходы, а на берегах стоят сказочные города с каменными домами и электрическими фонарями, от которых ночью светло, как днем. Даже названия городов, о которых рассказывал Феде отец, — Енисейск, Игарка, Дудинка, Норильск — звучали таинственно и маняще, как названия волшебных Китеж-града, острова Кидана, лукоморья.

Течет та главная речища все на север неизвестные тысячи километров и впадает в Ледовитый океан, а он уже и краев не имеет, и по нему можно плыть в любую страну.

Самой страстной мечтой детства Федора было желание стать капитаном белоснежного, как чайка, парохода и по главной реке спуститься до самого океана, где уже край земли, а впереди только вода и вода, и по ней плавают сахарно-белые льдины высотой с дом. Все куски бумаги, попадающиеся под руку, Федя изрисовывал изображениями фантастических многоэтажных пароходов с огромными дымящимися трубами.

Возвращался отец через месяц-полтора — похудевший, дочерна опаленный солнцем и ветрами и, несмотря на отпущенную короткую светлую бороду, казалось, помолодевший: в его легких, резких движениях, в уверенном выражении глаз, даже в его потрепанной, выгоревшей, пропахшей мокрым деревом, рыбой и потом одежде было что-то новое — смелое и решительное, победное, какое, наверное, было у тех русских казаков-землепроходцев, что первыми на карбазах прошли самый страшный на Студеной порог, дав ему название Черторой.

Каждый раз отец привозил подарки: что-нибудь из одежды или обуви, рассыпчатые баранки с маком, карамель с разной начинкой, копченую рыбу и, главное, книжки!

Пока мать и Люба примеряли обновки, Федя жадно перелистывал книжки, отыскивая картинки. Зачарованными глазами он рассматривал растения, зверей, птиц, так удивительно живо нарисованных, что их хотелось потрогать руками. Художник, сумевший сотворить такое чудо, казался Феде человеком необыкновенным, волшебником. Он тут же принимался перерисовывать понравившиеся ему картинки…

Пора раннего детства — ясного, счастливого, согретого материнской лаской и мудрой добротой отца — потом всю жизнь стояла перед глазами Федора, будто озаренная ярким солнечным светом…

Речка Говоруха после весеннего паводка быстро мелела и, вся в косматых гривах белой пены, день и ночь шумела на обнажившихся камнях, торопясь соединиться с могучей Студеной.

В жаркие дни на мелководье и в прибрежных заводях вода прогревалась, и здесь барахталась вся поселковая ребятня, на паутов и кобылок ловила юрких хариусов, а женщины вальками колотили белье — их стук резко отражался от берега, у слияния рек поднимавшегося высокой обрывистой стеной.

Летом Федя любил уходить в тайгу, подступавшую к крайним избам поселка. Схватив кусок хлеба, он убегал с лохматой лайкой, за черную масть прозванной Шайтаном.

Мать с задумчивой улыбкой следила за растрепанной белокурой головой сына, мелькавшей за пряслом среди высокой травы.

— Опять наш лесовик в тайгу убежал!..

По мягкому ковру мхов, брусничника и голубицы неслышными шагами, как в величественный храм, мальчик входил в тайгу. Огромные колонны рыжих сосновых стволов к самому небу возносили позлащенные солнцем кроны, а между ними, словно дети, толпилась молодая поросль — кусты черемухи, рябины, жимолости.

Сосны встречали его ровным, приветливым шумом вершин, похожим на свистящий шелест рассекающих воздух птичьих крыльев, в который вплеталась более высокая по тону песня берез и осин — живой, радостный, как беззаботный детский смех, лепет трепещущих и сверкающих на солнце листьев.

Как старому знакомому, мальчику со всех сторон кивали головками таежные цветы, и он перебегал от одного к другому, любуясь ими. Каждое растение было окружено невидимым ореолом своего запаха. Нежный, тонкий аромат овевал маленькие голубые чашечки вероники, сладкий медовый дух распространяли мохнатые желтые цветки золотарника, терпкие дурманные волны источали высокие метелки иван-чая, от которых пурпурно-розовым огнем полыхали па́ли и вырубки.