Николай Мординов - Беда

Коловоротов, обеими руками подтягивая больную ногу, медленно согнул ее, с большим трудом поднялся и в тишине, царившей долгое время, задумчиво проговорил:

— Собирается ненастье…

Всех это явно заинтересовало. Люди с удивлением повернулись к старику, но никто ничего не сказал. Попов только откашлялся и заморгал открытым глазом. Иван Васильевич, лежавший с плотно сжатыми губами то ли от боли, то ли от тяжелых раздумий, а скорее всего от того и от другого, широко раскрыл глаза, словно услыхал какую-то волнующую новость, и молча вопросительно посмотрел на старика.

Коловоротов постоял в ожидании расспросов, но, поскольку их не последовало, заковылял к выходу.

Напившись чаю и бросив, как всегда, пустую кружку на пол, Фокин медленно повернулся лицом к людям и насмешливым тоном спросил:

— Чего-чего будет, товарищ Коловоротов?

— Снег выпадет, Эдуард Леонтьевич, снег… — Коловоротов не останавливаясь двигался к выходу.

— Да-а? Волнующее сообщение! В такую глухую зиму — и вдруг снег! А не гроза ли, дружище?

— Неужели в такой прекрасный, ярко сияющий день да вдруг опять снег? — искренне удивился Иван Васильевич. — А какие к тому приметы, Семен Ильич?

Человек старый и скромный, Коловоротов вроде бы чего-то застеснялся. Опершись одной рукой о стенку, а другой поглаживая колено, он тихо произнес:

— Ноют у меня кости, Иван Васильевич.

— Во-во! Ха-ха-ха! — притворно весело расхохотался Фокин. — У него, оказывается, разболелась нога! Опять ошеломляющая новость, товарищи! Подумать только, у него нога разболелась, у меня — спина, у капитана Иванова — бока, у сержанта Попова — голова…

— У меня голова не болит.

— Не мешайте разговаривать, товарищ сержант! Я… Мы… — потеряв ход мыслей, Фокин стал запинаться. — Я… Да… Если судить по тому, у кого из нас что болит, то здесь беспрерывно должен валить снег. И не просто снег, а метели, пурга…

— Я не о больной ноге, — едва сдерживая обиду, проговорил Коловоротов. — Кости ноют! Старый ревматизм! Не болят, а ноют! — И, заторопившись, он вышел наружу.

— А у меня вот рука заныла! — быстро протараторил, направляясь к выходу, Вася Губин.

Давая понять, что больше не желает разговаривать, Фокин глубоко вздохнул и некоторое время лежал молча.

— Боль бывает сильная, бывает и слабая, — словно бы размышляя вслух, снова заговорил Фокин. — Я-то это хорошо знаю. Например, у меня боль не прекращается ни днем, ни ночью.

— Если будет снегопад, нужно позаботиться о топливе! — перебил размышления Фокина Иван Васильевич. — Во время снегопада нас могут не увидеть.

— Совершенно правильно! — подхватил Тогойкин и, словно обрадовавшись чему-то, решительными шагами вышел из самолета.

Вообще-то ему не следовало уходить. Ему нужно было посоветоваться с Ивановым относительно лыж. Но как поговорить с Ивановым, чтобы не слышал Фокин, когда он лежит рядом! Да и Иванов, пожалуй, не одобрил бы секретов. По правде говоря, Тогойкин и не смог бы толком объяснить, почему ему хотелось скрыть это от Фокина. Неужели тот, по своему обыкновению, начнет язвить и ехидничать? Впрочем, пусть себе ехидничает! Запретить-то он не может.

Но с другой стороны — зачем злить этого болезненно раздражительного человека? Ведь, может, и не удастся сделать лыжи. Однако Ивану Васильевичу надо сказать. Как-то неудобно работать без его ведома. Он, конечно, обрадуется, что они не сдаются, а сопротивляются и борются. И конечно, его одобрение было бы поддержкой, придало бы силы. А может быть, лучше прямо и решительно объявить, всем, что они, мол, сделают лыжи. И что на этих лыжах Тогойкин дойдет до людей. И все будут спасены!

Так вот размышляя, Тогойкин подошел к костру. Оба его приятеля водили пальцами по той самой плахе, что они тогда с Васей принесли, и о чем-то тихо переговаривались.

Коловоротов повернул к Николаю заросшее седой щетиной лицо. За эти дни он заметно постарел.

— Ну как?

— Что как?

— Иван Васильевич?

— Так он же ничего не знает! А если и узнает, что он может сказать?

— Пусть ничего не говорит, а знать должен. Нехорошо получается!

Оказалось, что Вася и Семен Ильич советовались, как сделать эту самую плаху тоньше. Конечно, лыжа из нее не получится, но попробовать чрезвычайно полезно.

Посовещавшись втроем, они решили, что надо будет осторожно подкладывать плаху с внутренней стороны к костру и слегка обугленные слои снимать перочинным ножичком.

Это будет делать Семен Ильич, попутно наблюдая за костром. А парни пойдут искать более подходящую прямослойную лиственницу.

Николай и Вася решительно двинулись к лесу. Кто знает, может же случиться, что плаха отколется настолько удачно, что не придется ее особенно и строгать.

Старик остался у костра и глядел вслед парням. Когда они исчезли из виду, он задумчиво вздохнул и принялся за работу. Взвесил плаху на руках, придвинул ее внутренней стороной к костру и стал внимательно наблюдать.

Сначала плаха обильно покрылась влагой, даже вся залоснилась. С тихим шипением на ней стали выскакивать пузырьки, появилась пена, и в воздухе заметались тонкие струйки пара. Затем плаха начала постепенно сохнуть и бледнеть. Потом пожелтела, подрумянилась, точно хорошо испеченная булочка, но вдруг внезапно почернела и над ней взвился синий дымок.

Тут Семен Ильич отдернул ее подальше от огня и положил на здоровое колено. Та сторона дерева, что обуглилась, была очень горячей, а другая, внешняя, совсем холодной. Коловоротов соскоблил перочинным ножичком черный нагар. Слой древесины под ним до того высох, что стал совсем хрупким. Он с треском разлетался во все стороны и легко снимался. Потом появился более влажный слой и тонкий, как лучина. Под ним оказалась совсем гладкая, промерзшая поверхность.

Семен Ильич не знал, долго ли он работал. Солнце значительно передвинулось на запад. Наверно, прошло больше часа.

Это был труд кропотливый и тяжелый.

На Семена Ильича напала тоска по дому. Он не стал второй раз обжигать плаху, а положил ее на колено и тихо поглаживал ладонью.

Не случись всего этого, он завтра-послезавтра к вечеру вернулся бы домой. Его возвращение раньше всех заметила бы, конечно, Марта Андреевна. «Дека-дедушка! Дека-дедушка!» — звонко прощебетала бы она, подбежав к нему и обнимая ногу. Скоро ее рождение. Через… А сколько дней они здесь? Семен Ильич начал загибать пальцы. «Деточка моя!.. Марта Андреевна — это моя маленькая внучка», — громко пояснил он неизвестно кому. Ей через восемь дней исполнится четыре годика… Отец ее — Андрюша Петров — переводчик. Дочь его родилась в марте, и потому он назвал ее Мартой. Хоть и переводчик, но не перевел название месяца. А перевел бы, так звалась бы его внученька Жеребенком…