Николай Мординов - Беда

— Ну, девушки, пойдемте готовить палатку для приема.

«Не предполагал я, что и она могла быть в армии, и потому не совсем то сказал, — раздумывал Фокин. — Когда же она была в армии? Неужели в эту войну? Лет-то ей немало, могла и в гражданскую… Так то детские забавы… А Иванов словно онемел, — видно, не понравился ему мой разговор с врачом…»

— Сержант Попов! — резко сказал Фокин. — Почему ты вмешиваешься в разговор командира? Не знаешь устава?

— Я ведь ни слова не сказал, товарищ капитан.

— Слов ты не говорил, но смеялся!

— А по-моему, никакого разговора-то и не было, — усмехнулся Иванов.

Подойдя к Тогойкину и взяв его за руку, старый Титов зашептал ему:

— Так вот, сынок, выходит, что все правда!

— Что, Иван Дмитриевич?

— Как что? Ты и вправду спустился с Крутой… — Он помолчал, потом спросил: — Ну как, все было хорошо в пути?

— Все! Видел медвежью берлогу.

— Да что ты? — Старик разволновался и опять перешел на шепот: — Это где же, сынок? По какую сторону озера?

— Это ближе сюда… От голого холма, ну, того, на котором одинокая лиственница, километра четыре будет.

— Так близко? — Старик поймал Тогойкина за рукав, притянул его к себе и зашептал ему на ухо: — Эх, были бы у нас пули!..

— Есть у меня немного пуль.

— Каких? Откуда? Где они, сынок?

— Так ведь Прокопий дал мне ружье и патронташ.

— Да ну?.. Ах, да, ты же к Акулине заезжал, она и дала. Смотри-ка, вот какой ты запасливый, сынок!..

— Товарищ Тогойкин! — крикнула Даша, высунувшись из палатки. — Где ты? Иди сюда…

Свободных людей не было. Немногословный, большеносый, могучего сложения, Семен Тугутов, задумчиво поглядывая вокруг своими светлыми глазами, ушел с Прокопием Титовым в тайгу, охранять пасущихся оленей. Уже стояли две палатки с жарко натопленными железными печками. Вася Губин с Коловоротовым собирали вещи. У пылающего костра, на котором варилась в котлах пища, остался один Кирсан. Он останавливал каждого проходящего мимо человека и задавал вопросы, искательно приближая к нему свое широкое лицо, обрамленное черной бородой и бакенбардами.

— Дед Иван! — крикнул Кирсан проходившему старику Титову. — Как ты назвал эту поляну? Плоская? Или еще каким чертом?

Старый якут, воспитанный на древних поверьях, не привык произносить вслух название местности. Не положено это, раз ты сейчас тут, на этой местности, находишься. Дух местности может обидеться. А Кирсан не только произнес название, а еще и черта помянул. Поэтому старик Иван сделал вид, что не слышал вопроса, и быстро прошел дальше.

Когда на опушке поляны появились Коловоротов и Вася Губин, Кирсан к ним тоже пристал с расспросами. Он старательно выговаривал русские слова, но те, ничего не поняв, отошли от него. Как ни старался Кирсан говорить по-русски, ни один русский его не мог понять. Поглядывая по сторонам, чтобы поймать еще кого-нибудь, — уж очень хотелось побеседовать, — он ходил вокруг костра и поправлял огонь, наблюдая за варевом.

Учитель Никитин и Тогойкин переносили на носилках лежачих больных из самолета в первую палатку. Там их Анна Алексеевна осматривала и делала перевязки, после чего Тогойкин с Никитиным переносили больных во вторую палатку для подготовки в путь.

С той минуты, как старик Иван услыхал про медвежью берлогу да еще узнал, что есть ружье и пули имеются, он буквально потерял покой. Ему необходимо было поговорить с Тогойкиным наедине, и он стал ловить подходящий для этого момент. То нагоняя, то поджидая его, он тихонько упрашивал о чем-то Николая. Наконец Тогойкин дал старику слово показать ему берлогу.

План, который созрел в голове старика, был весьма прост. Он строго накажет Прокопию: «Как доедете до Длинного увала, напои людей чаем, покорми оленей, а мы с Николаем тем временем быстренько съездим в одно местечко». Они возьмут лыжи, ружье, топор и на первой нарте поедут к берлоге. Затем — либо подождут у Длинного увала остальных, если приедут раньше, либо догонят, если опоздают…

Когда выносили из палатки Калмыкова, Анна Алексеевна зажмурилась, покачала головой и вздохнула. Девушки, глядя на врача, поняли, что он безнадежен.

Анна Алексеевна наложила шину на сломанную ногу Попова и похвалила его друзей за то, что они натянули ему сорванную с головы кожу.

— Я страшно испугался, подумал, что ослеп, а это кожа с головы глаза закрывала, — рассказывал Попов. — Когда Коля сдвинул кожу, оказалось, что я лежу, вытаращив глаза!

Осматривая Ивана Васильевича, Анна Алексеевна тихо спросила:

— Очень больно?

— Сначала очень болело…

— А сейчас?

— Сейчас ничего…

— Не может быть, и сейчас больно…

— Было гораздо хуже.

После перевязки они еще немного поговорили. В их коротком разговоре не было ни пышных фраз, ни громких слов. Старый врач не убеждал пациента в спасительности медицины, настоящий воин не говорил о воинском долге и героизме.

Тогойкин и Никитин перенесли Иванова во вторую палатку и пошли в самолет за Фокиным. Видя, что они долго не возвращаются, Катя решила узнать, в чем дело.

— Фокин не хочет, — вернувшись, сказала она смущенно, — он просит, чтобы вы сами, Анна Алексеевна, пришли к нему… Пожалуйста…

Помолчав некоторое время, Анна Алексеевна тихо спросила:

— Это ведь тот товарищ, который говорил о закалке? Ну что же, возьмите лампы, пойдемте.

Усталый, старый человек, она уперлась ладонями в колени и, тяжело поднявшись, направилась к выходу. Фокин встретил врача с ликованием:

— Вот смотрите, учитесь, герои! Ведь я же вам говорил, что человек самой гуманной в мире профессии и верная дочь великого русского народа Анна Алексеевна обязательно придет сюда!

— Как и остальным, вам следовало бы перейти туда, товарищ.

Не спуская с врача глаз, — невинно-голубые, они так не вязались с его обликом, — Фокин просительно и несколько капризно заговорил:

— Ведь я один остался, Анна Алексеевна… Пожалуйста, я прошу вас осмотреть меня здесь.

— Но ведь там, в специальной палатке, светло, тепло и чисто.

— Я человек неприхотливый. Мне и здесь хорошо.

— Но там лучше.

— Я боялся получить лишнюю травму.

— Какая еще травма?

— Да разве они санитары! Хватают людей и кидают на носилки, словно это не люди, а чурки. Я видел!

— Товарищ, это неправда!

— Они уже успели наговорить вам обо мне?

— Вы очень дурно думаете о людях… Ну, девушки, разденьте товарища…

По окончании осмотра Анна Алексеевна сказала Фокину:

— Я считаю, что вам следовало бы ходить. У вас ушиб правой лопатки, возможно, есть трещина, но перелома нет.

— Если бы я мог ходить, я бы с огромной радостью…

Как только Прокопий Титов и Семен Тугутов пригнали оленей, люди поели и начали собираться в дорогу. Все делалось четко и быстро. Какие-либо сомнения выражал разве что один Фокин. Сначала он поднял ненужный шум, чтобы не забыли в спешке погибших летчиков. Узнав о том, что летчиков первыми уложили на нарты, он будто успокоился, но вдруг стал упрашивать, чтобы его везли подальше от них. Получив обещание исполнить его просьбу, он помолчал немного, но забеспокоился о своем бочонке с маслом и двух коврах. Услыхав, что бочонок с маслом уже погружен, что в один ковер завернуты летчики, а второй подстелен ему самому, он вроде бы окончательно успокоился. И все-таки, когда его вынесли на носилках и уложили на нарты, он снова учинил скандал. Выяснилось, что назначенный каюром на его нарты Семен Тугутов не знает русского языка.