Ефим Зозуля - Новеллы из цикла «Тысяча»

Он не смущается, берет полотенце, идет мыться, через четверть часа находит новых собеседников и говорливый его, румяный, противный рот опять за работой:

– Куда? На эту стройку? Остерегайтесь там каракуртов. Это змея такая. Укус чаще всего смертелен. Да и сыпной тиф теперь там свирепствует. Распространен также и брюшной. С водой там очень плохо…

С детства необычайные способности к музыке и математике. Высвистывал на память целые симфонии, выстукивал на дощечках и бляшках сложные «оркестровые» марши. Прекрасно играл на пианино. К шестнадцати годам выгнали из музыкальной школы, через год – из консерватории. Раздражала всех белозубая, ленивая, безжалостная, издевательская улыбка. Сидел за пианино, развалясь на венском стуле (круглого вертящегося стула не любил), и красивыми белыми костистыми руками, насмешливо прищурив глаза и смеясь, – исключительно добродушно, но и непримиримо издевался над классиками. Хохотал, как ребенок, над концами, над началами. Люди разъярялись. Но он не отвечал, продолжал смеяться и подчеркнуто пародийно играть. Ему говорили:

– Ведь это просто свинство так издеваться над классиками. Ведь надо же учесть эпоху, в которую жил композитор.

Делал серьезное лицо и говорил:

– Да я что же?.. Есть и такие, над которыми не посмеешься. И отдельные места… Вот…

И с необычайным чувством исполнял куски из Бетховена, Шопена, многих других.

В двадцать лет влюбился в жену знакомого дирижера. Приходил, часами играл на пианино, безжалостно разбирал, откинувшись на спинку стула, мировые трафареты, традиционные звучания, высмеивал, иногда хохотал визгливо, разоблачая примитивы, миноров и дешевых патетик. Дирижер, обиженный за мировую музыку и потерянную жену, бегал по комнате, рвал на себе волосы:

– Вы дикарь! Варвар! Сумасшедший!

Дирижер запил, уехал, исчез. Жена досталась новатору. За четыре года родила четырех ребят.

Жили бедно. Новатор давал уроки. С трудом. Не мог заниматься с тупыми учениками. Отказывал многим. Манкировал. Иногда хохотал, вслушиваясь, что и как играют ученики. Наконец бросил учеников, квартиру и жену дирижера с четырьмя детьми.

Женился на девочке семнадцати лет, которую встретил в городском саду. Прожил с ней в глубокой нищете первые революционные годы. Она родила двух детей.

Был инструктором в музкружках. Девочка часто плакала от нищеты и обиды. Наконец ушла – с детьми.

Сейчас он живет с третьей, тоже очень молодой, тоже встретил ее где-то на улице или на бульваре и немедленно женился. Опять дети…

Изобретает музыкальный инструмент нового типа. Дети ползают между досками, играют на полу стружками и струнами. Зарос, постарел, улыбается меньше, но глаза так же упрямо, добродушно и непримиримо прищурены. Написал много вещей. Изобретает новые музыкальные шумы, бродит по паркам, бульварам, говорит сам с собою, неустанно ищет девушек. Преподавать не может. Скучно. Вещи его исполняются редко: слишком сложны. Ходит на аэродром, вслушивается в шумы пропеллеров. Изучает радио, звуковое кино. Делает опыты на пленках.

Иногда с глубоким вздохом, но и одновременно с искреннейшим восторгом говорит о том, какой прекрасной, какой новой будет музыка в советской стране через несколько лет.

Никто не мог бы в нем заподозрить совершенно законченного, какого-то всесторонне цельного бездельника. Он действительно ничего не хотел делать. Раз и навсегда – не умел, не любил и не хотел работать. Молодой, краснощекий, хорошо обтянутый военными ремнями, он был в молодости адъютантом военного начальника. Разъезжал с ним в теплом вагоне. В боях не был ни разу. Заботился о том, чтобы жарко топили вагон. На остановках заводил знакомство с девушками, рассказывал анекдоты. Люди хорошо к нему относились. Располагала к нему его свежесть, молодость. Когда война окончилась, он где-то секретарствовал, ездил на курорты, консультировал. В партии работал так, чтобы не очень бросаться в глаза и не очень отставать. С улыбкой на розовом лице и с всегда готовым анекдотом принимал назначения – все равно куда: в провинцию – так в провинцию, в столицу – так в столицу. На новой работе сейчас же обзаводился молоденькими секретаршами, которые никого к нему не пускали. Он всегда для всех бывал «занят». Если от него что-либо требовали – он обещал. Всегда с радостным, веселым лицом. Деньги? Пожалуйста, завтра получите. Да как же, ведь не выписаны? Пустяки, в минуту выпишут. И денег, конечно, не давали, а секретарши говорили, что его нет, в ближайшие три дня не будет. По телефону его нельзя было вызвать, а если его встречали и жаловались, то он так искренне извинялся и говорил, что «завтра», «сегодня вечером», «через час» все будет сделано, – что самые недоверчивые уходили успокоенные. А все, что он обещал, не исполнялось. Просто: не исполнялось. Он вставал поздно, ему звонили по телефону, он узнавал новости, а именно: кого сняли, перебросили, снизили, наказали, разругали. От всяких репрессий в отношении товарищей или неудач, или неприятностей он получал густое, полное, почти чувственное удовольствие. Затем он одевался, завтракал и отправлялся в учреждение. Работать не мог. Ничто его не интересовало. Даже легкий деловой разговор был ему нестерпимо скучен, тягостен, невыносим. Он имел благодушно-занятой, задумчиво-напряженный, точно от решения головоломных задач, вид. Секретарши подавали ему бумажки. Он их со скукой разглядывал и ставил наугад значки: это послать тому-то, это такому-то, на это ответить, на это не отвечать. С интересом он говорил с одним, с двумя приятелями – опять-таки о неприятностях, которые выпадали на долю то того, то этого. В четыре часа уходил или уезжал смертельно утомленный. Обедал и спал после обеда блаженным, сладким сном. Телефон выключался. Вечером шел в театр или в кино с девушкой. В редких случаях – на собрание. Наслаждался в парикмахерских – пышно сидел с закрытыми глазами, пока ему мыли голову. Утром, не раньше двенадцати, свежий, румяный, деловой, на вид энергичный, с туго набитым портфелем, ехал в машине или демократически шел пешком в свое учреждение. Кто бы мог подумать, что это совершенно законченный, неисправимый, хронический бездельник?

В крохотную парикмахерскую на кривой ташкентской уличке входит крепкий, костлявый старик и садится в угол.

– Что вам угодно?

– Скажите… (он смущается), скажите… сколько стоит покрасить усы?.. Не дорого?..

Непонятно, на каком языке он говорит – по-русски, но с сильным восточным акцентом;, какой он нации, – определить трудно. Годы и солнце нивелировали многое. Может быть, русский, скорее всего – смешанного происхождения, так или иначе, многое видавший, много живший и остро желающий жить человек. У него живые блестящие глаза, подвижная жадная фигура…