Николай Мординов - Весенняя пора

Под вечер является обычно и Егордан, держа под мышкой мерзлого зайца или глухаря. Старик встречает его громкими похвалами, детишки с криком подбегают к отцу.

Потом женщины уходят в хотон, а мужчины остаются беседовать. Старик Боллорутта хоть и не охотник, но любит поговорить о зверях. К волку, лисице, медведю он относится как-то по-родственному, даже с нежностью; всех их он наделяет смешными и ласковыми прозвищами: лисица — плутовка, волк — удалец, медведь — старик. Когда заходит разговор о зверях в «его лесу», Боллорутта втягивает голову в плечи, щурит и без того узкие глаза, слегка выдвигает вперед нижнюю челюсть и говорит полушепотом. «Его лес» — очевидно, вся бескрайняя тайга Эндэгэ, которая лежит за горами.

— Да, старик он умница! — говорит Боллорутта про медведя. — Иной раз смотришь — держит в лапах длинный шест, бьет им по воде и криком кричит. Что такое? А это он выгоняет утят на другой берег. Потом обежит озеро и выловит их.

— Ишь какой! — поражается Егордан.

— Или вершу смотрит. Осторожно так, воровато вынет из воды ее, вынесет на берег, рыбу вытряхнет и поставит на прежнее место без тылбы. Потом важно так усядется и лакомится добычей.

— Рассудительный…

— Да и гнева у него хватает, — говорит Боллорутта. — Если дети у него расшалятся, он их лапой шлепнет и далеко по сторонам раскидывает. А они, миляги, взбираются на деревья и сидят там, присмирев, да украдкой на него посматривают и сопят себе, всхлипывают…

— Бедняжки!

— А боится он лишь одного создания — бекаса-птичку. Вот если тот вдруг крикнет «чаарт» да вылетит у него из-под ног, старик медведь только лапами всплеснет и шлепнется на спину. А еще он терпеть не может ос. Нападут на него осы, а он головой мотает, обеими лапами нос трет и все что-то бормочет.

— Может, плачет.

— Плачет, видать… Он ведь не тронет того, кто его не трогает. Вот, бывало, я иду, а он ложится поперек пути, словно играет со мной. «Не пугай, говорю, одинокого сироту. Не бродил я по твоей длинной тропе, не переходил я твою широкую дорогу и не виновен я перед тобой». И что ж ты думаешь? Положит голову на лапы, молча выслушает, а потом важно и степенно уходит прочь.

Всех живых существ, будь то дикие звери, птицы или домашняя скотина, старик Василий наделяет человеческим умом и чувствами. Если послушать его, то и охотиться совестно. По его рассказам, звери и птицы защищают друг друга. Вот, к примеру, подкрадываешься ты к лосю или оленю, а заяц или бурундук сразу почует и бежит сообщить о надвигающейся опасности. Или выйдешь на уток, а ворона уже летает над озером и кричит вовсю. Ну, утки, конечно, снимаются с места.

Василий, считающий всякую тварь на земле разумной, явно презрительно относится только к бесам и вообще ко всяким злым духам. По его мнению, бес — дурак и хвастун. Поэтому-то во дворе у Боллорутты и висят на старой березе лошадиные черепа, не только в память о лучших конях, до старости служивших хозяину, но и для того, чтобы пугать бесов. Вот в сумерки подойдет бес к избе и уж, конечно, остановится: как же так, почему черепа не мигают? И захочется ему потягаться с ними. Всю ночь простоит, глядя на них в упор и не мигая. А перед зарей все же не выдержит, мигнет да и убежит прочь, потерпев поражение.

— А ведь это человек сам захвалил беса, — объясняет Василий. И рассказывает, как однажды бесенок побывал на свадьбе и вернулся к родителям заплаканный. — «Что с тобой?» — спросили старые бесы. «Да, как же! — говорит. — Сидел я спокойно в левом углу, никому не мешал. А люди спьяну опрокинули котел с кашей да сказали, что это бес напроказил». Жалуется бесенок и волосатой ладошкой слезы вытирает. «Всегда они в своей глупости нас обвиняют», — сказали старые бесы и тоже залились слезами.

— Это, пожалуй, правда, — вставляет Егордан. — Однажды я заночевал в тайге, в заброшенной юрте. Под утро вдруг слышу сквозь сон — выходит из хотона черт. Да так тяжело дышит и громко ногами топает! Я притаился. Остановился черт в проходе между хотоном и юртой и сердито запыхтел. Я как вскочил, голый, и с криком схватил ружье. Тут что-то белое прошмыгнуло в хотон. Я туда. А это, оказывается, заяц забежал в открытую дверь. Выскочил он, значит, наружу, остановился на опушке и со страху не знает куда бежать. Ну, тут я его, черта, и подстрелил из окошка.

— Вот, вот!

Так как старик к бесам относится пренебрежительно, он уверен, что человек легко может их одолеть, сноровка только нужна.

Он и к религии весьма равнодушен.

— У попа у самого много грехов, — убежденно говорит он. — Как же он может за другого молиться?

Пожалуй, старик сомневается даже в существовании рая и ада.

— Вот если бы кто вернулся оттуда и рассказал людям о тамошних делах… — вздыхает Василий.

У него в избе, в переднем углу, висят два медных креста, вставленных в четырехугольные деревянные рамки. Утром и вечером старик нехотя крестится в их сторону. Под божницей приклеен портрет худощавого человека с длинной редкой бородкой, который сидит, сложив на груди руки. Под портретом мелко написаны какие-то строчки. Сбоку прибита старая, засиженная мухами картинка: здоровенный, румяный парень стоит у гроба, а за ним — страшный, улыбающийся скелет с поднятой косой. Иногда перед сном старый Боллорутта, сделав в сторону икон два-три быстрых взмаха, берет со стола свечу и направляется в передний угол. Там он разглядывает картинку и рассуждает сам с собой:

— Да, вот это правда. Сколько бы мы, люди, ни бились, а не обмануть нам эту барыню с косой. Уж она-то дождется последнего положенного нам часа, взмахнет косой и перережет, как травку, нашу жизнь. Вот, Егордан, перед человеком гроб стоит, а сзади — ангел смерти. Это, друг мой, про каждого из нас. Ты как думаешь?

— Да, от этого не уйдешь, — равнодушно отзывается Егордан из левой половины избы.

Свеча в руках у Василия на миг освещает изображение болезненно худощавого человека с бородкой.

— Так и не знаю, что за господин. Давным-давно прилепил его брат покойной жены, с тех пор и сидит он здесь. Чинов на нем никаких незаметно… Видать, просто болеет: уж очень худой, и волос на голове мало. Барыня-то скоро, видать, взмахнет над ним своей косой… Слышь, Майыс, ты как думаешь?

— А может, давно взмахнула! — с необычной для нее охотой отвечает Майыс и уходит к Федосье, в левую половину.

Никитка, сидевший у камелька с книгой, вдруг оглядывается назад, в темноту, как бы ища за собой барыню с косой, и подвигается поближе к свету.

Боллорутта гасит свечу и, что-то шепча, укладывается спать на исчезнувшие во мраке нары. За перегородкой женщины шьют, а Егордан плетет сачок для рыбы. Рядом в постельных лохмотьях ворочаются во сне Алексей и маленький Семен.