Николай Мординов - Весенняя пора

Старик Егорша говорит громко, с пылом, движения его резки и порывисты, — видать, в молодости был сильным и проворным человеком. А о старухе говорят, что она была еще сильнее и работала даже лучше своего мужа. Когда Егоровы были еще бедны, она прорубала пешней прорубь для подледной рыбалки, а он едва успевал выгребать за ней мелкий лед.

Старики рассказывают:

Однажды Егоровы скирдовали сено. Сам Егорша стоял наверху и подравнивал верхушку стога, а Аннушка вилами подавала ему по полкопны зараз.

Вдруг подул ветер, появились черные тучи, прорезаемые молниями, где-то далеко и глухо загремел гром. Люди вокруг стогов засуетились. Как раз к тому времени Аннушка стала все реже кидать наверх сено. Потом вовсе остановилась и тихо сказала мужу:

— Недужится мне что-то. Не смогу, видно, работать. Придется домой идти.

— Вот еще, нашла время! — закричал сверху муж. — Что ж, по-твоему, гроза пощадит наше сено! Покончим с делом, а потом и рожать можешь!

Собрав последние силы, Аннушка принялась отчаянно работать вилами.

— Потише! — закричал муж. — Не даешь подравнивать да утаптывать как следует. Не спеши, до грозы еще успеем.

Аннушка ушла в шалаш, так и не подав две оставшиеся копны, и вскоре, словно в ответ на негодующее ворчание Егорши, послышался плач ребенка, которого затем нарекли Романом.

Еще рассказывают, что впоследствии Егорша Егоров месяц был кучером у приехавшего из Охотска купца. Купец тот, проболев один день, умер, а Егорша с того времени стал быстро богатеть.

У Лягляриных дела обстояли худо. Короткую пору ловли гальяна они упустили, да к тому же наступала пора сенокоса и возвращаться в тайгу они уже не могли.

Дело шло к осени. Как-то вечером Егордан долго сидел у камелька в молчании, опустив голову. Вот он тяжело вздохнул и печально обратился к жене:

— Ну, друг Федосья, значит придется мне идти. Делать, видно, нечего.

— Что ж, пожалуй, иди, Егордан-друг, — так же печально ответила Федосья, сощурив глаза и стараясь дрожащими худыми пальцами вдеть нитку в иголку.

Егордан молча напялил на голову свою истрепанную матерчатую шапчонку и тихо вышел из юрты.

— Куда это отец? — спросил у матери Алексей.

— К баям, милый, проситься в батраки… Куда же еще? Приходит конец нашему вольному житью… — И, обнимая прижавшихся сыновей, она добавила: — Да, милые мои, беда ваша, что родились вы у бедняков!

И все трое они долго горевали в тот вечер об утраченной свободе.

Только маленький Семен, лежа на нарах, болтал что-то на своем никому не понятном языке и весело сучил ножками и ручками.

Вскоре Ляглярины перебрались в богатую юрту Григория Егорова, договорившись батрачить у него с покрова до весеннего Николы. К тому времени в наслеге давно уже закрылась аптека, закрылся и пансион при школе. Овощи фельдшера частично продали, а частично поделили между пятнадцатью беднейшими учениками. Никите досталось полкуля картошки и два рубля деньгами.

Родители выбивались из сил. За пять рублей Егордан вынужден был от зари до зари работать на хозяйском дворе, а Федосья за трешку не вылезала из хотона, в котором было около восьмидесяти голов скота. Кроме того, за эти же деньги ей приходилось молоть на тяжелых жерновах хозяйское зерно.

Никита стал ходить в школу из дома. Теперь у них был новый учитель, седой, трясущийся от старости человек. В первый же день он сказал ученикам, что им необходимо особенно серьезно готовиться к уроку закона божьего и аккуратно посещать церковь.

— А если бога нет? — выпалил Никита. — Зачем все это?

Он пересел уже на парту четвероклассников, а потому чувствовал себя старшим среди ребят.

Учителя, видно, нисколько не удивили слова мальчика. Не поднимая головы и не глядя на маленького безбожника, он заговорил смиренным голосом:

— Есть бог или нет — это особый разговор. Но таков существующий от века порядок, который не мы с вами устанавливали, а следовательно, и не нам с вами его нарушать… Надо блюсти закон. А то один не захочет в церковь ходить, другой не захочет учиться, а я… а я вдруг не захочу учить вас. Что же тогда получится?..

Алексей почти всегда жил у деда. Родные часто навещали друг друга. У Романа хорошо. У него много еды, часто бывают гости, а когда старого Егорши нет дома, дети могут свободно резвиться и шуметь. Жена Романа Марина сама больше всех шутит и смеется, у нее хороший характер. Бабка Никиты Варвара Косолапая, дерзкая и сильная старуха, порой забывается и в отсутствие Егорши и Романа покрикивает на всех домашних и даже на хозяйку.

Старик Егорша любит сидеть по вечерам у камелька. Сняв рубаху, он греет свою голую спину. Если старик в хорошем настроении, он очень интересно рассказывает о своих приключениях в молодости. Но если он не в духе, то ругается, почесывая шею, обзывает всех собаками и, свирепо ворочая единственным глазом, кричит на присмиревших детей:

— Потише, вы!

В такие вечера юрта погружается в печаль и уныние. Даже огонь, кажется, скупее горит в камельке, и женщины, сидя в левой половине юрты, шепчутся:

— Опять пришла беда!

Не дрожит перед грозным стариком только один человек — это вечная батрачка бабка Варвара. Все боятся, как бы они не столкнулись.

— Если уж схватятся, — говорит обычно Марина, — их и не растащишь.

К счастью, бабка редко выходит из хотона, а старик весь день возится на дворе.

В доме Григория гостей бывает мало, нет здесь никаких развлечений, хозяин никуда не уезжает, ест и одевается не лучше своих батраков, да и работает не меньше их. Вот уж истинный раб собственного богатства! Его жена Харитина, круглолицая, со щербатым ртом пожилая женщина, одна из лучших жниц в наслеге. Широко размахивая руками и быстро тараторя, она все делает споро и ловко. Когда Харитина сердится, она тараторит особенно громко и быстро-быстро моргает густыми длинными ресницами. Если уж она разойдется, то уймется не скоро.

— Наряжалась ли я когда-нибудь, как все женщины? Сидела ли я когда-нибудь, положив ногу на ногу, подняв голову, как полагается настоящей хозяйке?! Было ли у меня когда-нибудь время пошутить и посмеяться, сходить в церковь или в гости?! Ведь нет! Всю жизнь завалена я работой. А ты еще говоришь «хороша»… Не благодаря ли мне ты, тупой и глупый человечишка, еще имеешь скотину да живешь хозяином в этой юртенке?

Григорий сидит спиной к камельку, и огонь освещает узкую полоску его тела между короткой полотняной рубахой и старыми, рваными штанами. Он сидит, опустив голову, медленно сводя и разводя концы пальцев, он привык к трескотне своей жены и поэтому не обращает на нее внимания, думая, очевидно, о чем-то своем. Однако, совершенно не сердясь на нее, он изредка поднимает голову и равнодушно бормочет: