Николай Мординов - Весенняя пора

— Это кто? Кто это там разоряется?

Князь Сыгаев, поп и несколько знатных стариков всматривались в толпу, прикрыв глаза ладонями.

— Ох, доиграются! У царя руки длинные, у закона глаза зоркие! Да кто же это там шумит?

— Это я! Я говорю! — и из толпы выскочил высокий, стройный Афанас Матвеев. — Пусть ваш длиннорукий царь сам за себя воюет, а мы не желаем за него да за буржуев кровь проливать!

— Составить протокол на него! Где Никуша? — засуетился князь. — Занести в протокол слова этого бунтовщика! Слышите, вы все будете свидетелями…

— Слышим! — кричали отовсюду. — Нам война царская не нужна! Не пойдем! Ты сам иди помогать своему царю.

Князь со своими приближенными молча отошел в сторону.

Самые сокровенные думы были высказаны здесь, самые затаенные чувства вырвались в ту ночь наружу. Тихие девушки, в обычное время кроткие и смиренные — кажется, пройдут такие по земле и травинки не пригнут, — открыто выражали свой гнев и, не стесняясь, оплакивали милых. Поблескивая серебряными украшениями, плавно, как лебедушки, приближались они к растерявшимся молодым людям и с рыданиями бросались им на шею.

Взволнованный Дмитрий Эрдэлир властно отстранил рукой старого Боллорутту, а сам остановился перед Майыс, не в силах вымолвить ни слова, беззвучно хватая ртом воздух.

Кажется, только одна Майыс пребывала в ледяном спокойствии. Она безучастно глядела своими немигающими карими глазами куда-то вдаль, поверх Эрдэлира, поверх толпы. Но вот что-то промелькнуло в ее лице, и она заговорила:

— Знай, Дмитрий: у меня всегда на душе светлело и дышалось свободнее, когда я вспоминала, что ты живешь близко и, может быть, тоже думаешь обо мне. А сейчас ты для меня… сейчас… Ну, давай простимся.

Бережно, как маленького, взяла она Эрдэлира обеими ладонями за лицо и смело поцеловала его в губы.

— Не плачь, Майыс, ну, не плачь… — словно вкладывая в эти слова всю свою прекрасную душу, тихо попросила некрасивая Агафья, жена Дмитрия. — Я сама…

И, как бы отстаивая свое право на слезы по Эрдэлиру, сама беззвучно зарыдала.

Старый Боллорутта переминался с ноги на ногу, не зная, то ли ему обрушиться с посохом на Эрдэлира и Майыс, то ли отойти в сторонку и сделать вид, что он ничего не замечает.

А рядом старик и старуха, дряхлые, в изодранной одежде, повисли на единственном сыне, не в силах совладать со своим горем.

Слезы… Кругом слезы…

Вон собралась группа молодых людей. Они срубили стройную лиственницу, содрали с нее кору и вытесали столб с трехгранной вершиной, который водрузили тут же, в центре наслега, в память о постигшем народ несчастье. «Столб горести»…

Под утро, когда яркое солнце уже поднималось над талбинскими горами, толпа начала расходиться. А к полудню внезапно разнесся радостный слух, что якутов в солдаты не берут. Каждый считал, что именно он первым узнал эту новость, и торопился сообщить ее другим. Кто впопыхах хватал чужую шапку, кто вскакивал на чужого коня. Люди бежали во всех направлениях, а столкнувшись в пути, приветствовали друг друга ликующими возгласами.

— Эй, друг, слыхал, не возьмут в солдаты! — кричит какой-нибудь Иван Петру.

— Да! Вот здорово! — ответствует Петр.

Они обнимаются, целуются и устремляются в разные стороны. Обежав всех соседей, они снова сталкиваются.

— Вот и спасение пришло! — кричит на этот раз Петр Ивану.

— Радость-то какая! — отвечает Иван.

Они опять кидаются друг другу в объятия и бегут дальше.

Вскоре ликование охватило весь наслег. Никто не устраивал торжества, никто не созывал народ, но все снова собрались на старом месте. Многие еще со вчерашнего дня не уходили отсюда: бродили гурьбой, пели, угощали друг друга.

Прежде всего повалили «Столб горести» и отволокли его в сторону. Потом срубили в лесу еще более высокую и стройную лиственницу, содрали с нее кору и вытесали столб с семигранной вершиной, который установили в готовой яме и назвали «Столбом радости».

Потом в пяти местах развели большие костры. В разгар торжества, пренебрегая высокой ценой, купили у кого-то отгульную жирную кобылицу, ударили ее топором по лбу, вмиг освежевали и разделали всем на угощенье.

Радость царила кругом.

Вот быстроногие кони, как чайки, понеслись по равнине. За ними с лаем кинулись, вытягиваясь во всю длину, сбежавшиеся со всех дворов псы. Но они безнадежно отстали от коней и от такого стыда и позора вскоре закрутились в великой собачьей драке, не обращая уже ни на что внимания.

Затем начались кылы «по двенадцати меткам». До этого дня редкий человек в наслеге мог прыгнуть двенадцать раз подряд при расстоянии между метками больше чем в три широких шага. Сегодня же все участники проделывали это с легкостью. Только когда длину прыжка еще увеличили и расстояние между метками достигло четырех шагов, люди стали сдавать и один за другим выходили из игры.

Афанас Матвеев был среди соревнующихся. Вот он закусил нижнюю губу, слегка пригнулся и посмотрел исподлобья на окружающих. Потом поплевал на ладони и уже собрался было прыгнуть, но застыл в неуверенной позе.

— Афанас, дружище! Смелей, — крикнул Эрдэлир из толпы стоявших стеною зрителей.

Афанас разбежался и, не достигнув первой черты примерно на ширину кулака, запрыгал на одной ноге, перескакивая метку за меткой. Последний его прыжок превысил заданное расстояние на целую четверть. Но тут он поскользнулся, упал на спину и покатился по земле.

— Смотри!.. Лишний прыжок сделал!..

— Что ты! Наоборот, на один меньше!

— Ну что вы за люди? Как раз столько, сколько нужно!

Афанаса поздравляли с победой.

Прыжки сменились якутской борьбой. Были здесь люди, слывшие могучими борцами. Их так и звали: Егор Силач, Степан Клещи, Федор Топор, Григорий Молот. Но Лука Губастый давно одолел их всех. Кстати сказать, как только дошли вести об отмене мобилизации якутов на войну, у Никуши Сыгаева мгновенно прошла хромота, а у Луки исчезла грыжа. И вот сейчас Лука поглядывал по сторонам в поисках достойного соперника. Кто же с ним потягается? Все боятся.

Лука стоял, засучив рукава, скрестив на груди волосатые руки, и скучающе наблюдал за борьбой. Казалось, его курносый нос стал еще короче, а морда, и без того красная, еще больше налилась кровью. Неожиданно он скривил толстые губы и заскрежетал зубами. Потом решительно ударил ладонью о ладонь, быстро просунул между двумя сцепившимися борцами свои огромные кулаки и, оторвав парней одного от другого, придавил обоих к земле. Заиграла, как говорится, в нем сила! Потом широко развел обе руки и пошел прямо на толпу. Кто приседал, кто отскакивал в сторону, кто, не успев посторониться, валился на зеленую траву. Так перед Лукой Губастым открывался широкий проход сквозь толпу, которая вслед за ним смыкалась опять. Только медлительный Василий Тохорон продолжал стоять на своем месте. Лука надвинулся на него грудью. В толпе громко засмеялись над неповоротливым, молчаливым батраком, который не сумел быстро отстраниться.