Николай Мординов - Весенняя пора

Все молча сидели вокруг костра. Над озером беспрерывно кричали чайки. Особенно много чаек кружилось над маленьким островком посреди озера.

— Может, и зря, а все же пойду попробую, — пробормотал Егордан и поднялся.

Он шел по берегу, а Никитка, по обыкновению, следовал за отцом. Напротив острова Егордан разделся и, оставив на себе только рваную матерчатую шапчонку, с большой осторожностью вошел в воду. Никитка остался на берегу. Птичий гомон усилился, теперь чайки целыми стаями взлетали в небо и с жалобным писком камнем падали вниз, едва не задевая Егордана. Мальчик закричал, запрыгал на месте, но отец мигом унял его: дух тайги не выносит человеческого крика.

Когда вода дошла Егордану до подмышек, он поплыл, но вскоре выяснилось, что на остров выбраться нельзя: островок держался на воде точно плот, он весь колыхался и грозил затянуть под себя или придавить незваного пришельца оторвавшейся глыбой земли. Егордан плавал вокруг острова и под душераздирающие крики несчастных птиц с трудом дотягивался до ближайших гнезд. Он доставал оттуда яйца и клал их в снятую с головы шапчонку. Наконец он подплыл обратно к берегу, держа в зубах полную шапку яиц.

Егордан и Никитка вернулись к потухающему костру. Беспечный Гавриш спокойно храпел, прислонившись к дереву, а старик весь дрожал, беспокоясь за сына да к тому же мучаясь без табака.

Яйца сварили и быстро съели, потом попили чаю и снова тронулись в путь.

Изнуренные дорогой и голодом, путники только ночью добрались до того места, где быстрая таежная речка, высыхая, оставила вдоль своего русла многочисленные озерки, богатые гальяном. Однако наслаждаться отдыхом не пришлось. Егордан с Гавришем тут же пошли рыть канавки меж озерками и ставить верши, а дед Лягляр с внуком остались строить шалаш.

Когда уже показались первые лучи солнца, все собрались вокруг костра и сели пить пустой чай. Теперь оставалось только завалиться голодными спать. Творог в туесках решили не трогать и на этот раз: в вершах ведь может ничего не оказаться, и тогда придется возвращаться домой.

Дед то и дело нюхал давным-давно опустевшую табакерку; он грел ее на костре, потом снова подносил к носу, и по всему было видно, что старик мучается. А Егордан был спокоен. Он тихо встал, вынес из шалаша свой огромный дробовик, прислонил его к пню и сел. Старик посмотрел на сына недовольным взглядом, но промолчал.

Никитка выпил свою кружку чаю и, прижавшись к широкой спине отца, задремал.

— Ну, давайте спать, — донесся до него сквозь пелену сна голос деда. — Как-то примет нас завтра бабушка Эндэгэ?

И вдруг, потеряв опору, Никитка тяжело шлепнулся на землю, больно ударившись затылком обо что-то твердое. В то же мгновение грянул оглушительный выстрел, с неба сорвалось что-то круглое, черное и, высоко взметнув светлые брызги, плюхнулось на середину озерка, возле которого сидели рыбаки. И тут же над головой промелькнули три проворных тетерева.

Егордан стоял с дымящимся дробовиком в руках и хохотал над очумевшим сыном.

— Что, испугался? — сказал он наконец, едва отдышавшись от смеха. — Никак уже похрапывать начинал у меня на спине? Ха-ха-ха! Что? Сильно ударился о кружку? Ну, ничего, пройдет. Иди доставай тетерочку да поставь ее варить! А то вы уж совсем приуныли! Эх, друзья, мужчины!..

Никитка с Гавришем помчались к озерку. Скинув с себя одежонку, Никитка быстрыми взмахами доплыл до убитой птицы и, как был, голый, принес ее к костру.

С великим торжеством мальчики ощипали тетерку и, подбросив в костер хвороста, поставили дичь на огонь.

Вскоре вода в котелке закипела, и началось пиршество. Когда мальчики немного насытились, они принялись всячески нахваливать меткость Егордана. Взрослым даже пришлось их слегка побранить, ибо непомерные похвалы могут сглазить охотника, его верные руки и точный глаз.

— А дроби в ней — целая лопата! — весело ворчал старый Лягляр. Потом он обратился к сыну с укором: — Охотник всегда держит ружье сбоку, а ты вон куда поставил да чуть малого не зашиб.

— А я и сам было задремал, да тут — как засвистят крылья над головой, я и про Никитку позабыл! Ха-ха-ха!

Они поужинали, забрались в пахнущий смолой и свежим сеном шалаш и улеглись спать.

— Вот радость-то!..

Никитку разбудил ликующий возглас Гавриша. Отец стоял у входа в шалаш с берестяной корзиной, до половины наполненной мелкой рыбешкой.

Ребята мгновенно, вскочили и разложили костер. Взрослые принялись строгать рожны, а мальчики нанизывали на них гальянов, которые покрупнее, и втыкали колышки в землю, поближе к огню. Вскоре весь костер был окружен вертелами с насаженной на них рыбой. Мелкоту поставили варить на барчу.

Как только рыбки слегка поджарились, мальчики начали выдергивать шипящие рожны и устанавливать их перед каждым едоком.

Гавриш достал свой туесок, извлек из него маленький кусочек масла, растопил его на краешке сковородки и стал есть жареную рыбу, макая ее в масло. Никитка тоже сбегал в шалаш за своим туеском, но отец, заглянув в него, вдруг нахмурился и молча отодвинул туесок в сторону.

Никитка понял отца, но не огорчился. В туеске не было масла? Ну и что же, его там и не могло быть: ведь коровы-то они лишились. Но ничего! Он набросился на рыбу и стал уничтожать ее с огромным аппетитом, вкусную и без масла.

Гавриш весело кивал головой, усердно работал челюстями, украдкой подмигивал Никитке и то и дело отщелкивал в него рыбьими головками. На протяжении всей трапезы он гримасничал, занятно двигал плечами и сам давился от смеха. Никитка отвечал ему тем же, тоже, конечно, украдкой от взрослых. Ведь они не любят, когда дети играют дичью или рыбой: это может обидеть добрых духов и испортить охоту.

— Сегодня промазал по селезню, а ведь почти из-под ног вылетел, — с грустью сообщил Егордан. — До сих пор в толк не возьму: как это вышло?.. Всего два заряда осталось.

— Оно и понятно, — тихо сказал дед, — вчера парни чересчур громко хвалили тебя за меткость, вот и сглазили.

А мальчики увлеклись своей тайной игрой и не прислушивались к разговору взрослых.

— Сиди и не зыркай! — грубо прикрикнул вдруг Егордан на сына.

Егордан был человек тихого нрава, но изредка все же поругивал сыновей и сам потом вместе с ними печалился. В таких случаях он гладил загрустивших шалунов по головкам своей мозолистой и шершавой, как доска, ладонью и ласково при этом приговаривал:

— Я ведь не вас ругаю, а только шалости ваши. Что же, если вы иной раз лишнее себе позволяете…

Но непонятно было, почему он сейчас, в столь радостный день, так неожиданно вспылил. Никитка очень обиделся, даже кусок не шел ему в горло. Почесывая затылок, мальчик сидел с опущенной головой, искоса поглядывая на отца. Вот отец поднес рыбку ко рту, но вдруг уронил ее на землю, и из глаз его выкатились две крупные слезы. Блестя на солнце, они медленно поползли по щекам.