Николай Мординов - Весенняя пора

Этого Никитка уже не мог выдержать. Он вскочил на ноги, юркнул в шалаш и забился в уголок. Его душили подступающие к горлу слезы. Было непонятно: то ли он обиделся на отца, то ли жалел его.

Немного погодя Егордан подошел к шалашу и тихо позвал сына:

— Никита!..

Мальчик повел плечами, отвернулся и всхлипнул.

Отец подошел к нему, прижал его к своей широкой груди и дрожащим голосом зашептал:

— Никита! Ну, будет! Ну, довольно, миленький дружок мой!.. — Наконец ему удалось немного успокоить сына, и он ласково сказал: — Зачем же ты, милый, заришься на чужое масло? Нехорошо ведь быть завистливым…

А когда мальчик с негодованием отверг его подозрения, он смущенно добавил:

— Мне-то ведь показалось, что ты на чужое масло заришься. Тут я и подумал: «Неужто мой сын так всю жизнь и будет с завистью глядеть на чужое добро?!» Вот я и накричал на тебя с горя, ну и сам… и сам вдруг ослаб… Чернушка сдохла, Рыженького отняли… Дедушка с бабкой, мать и я всю жизнь мучились в батраках. Думали, может, вы хоть станете людьми. Где уж там! И вы такими же нищими растете. И Чернушка пропала, и Рыженький…

— Да пусть хоть все пропадет! — перебил его Никитка. — Пусть! Вот мы с Алексеем скоро вырастем…

— О, это уже слова настоящего мужчины! — радостно воскликнул Егордан. — А я, глупый человек, чуть не поддался горю…

Вышли они из шалаша не только примиренные, но и обнадеженные мечтой о будущем.

За три дня жизни в тайге они вдоволь поели свежей рыбы да еще заготовили значительный запас жареных и засушенных на барчу гальянов. Осматривать и переставлять верши Егордан ходил сам. Старик и мальчики оставались кухарить. А в свободное время Никитка читал хрестоматию для внеклассного чтения, которую он всюду таскал с собой, и рассказывал прочитанное Гавришу. Дед тоже не дремал. Он обнаружил поблизости тетеревиный ток, за два дня огородил там большой участок и расставил петли. А на третий день он уже принес двух красивых и воинственных косачей.

На четвертый день, рано утром, едва только сели за чай, неожиданно появился Дмитрий Эрдэлир.

Оказывается, за время их отсутствия власти объявили мобилизацию якутских мужчин в возрасте от восемнадцати до тридцати шести лет. Вот князь и послал его ночью в тайгу за Егорданом, хотя тому уже давно перевалило за сорок.

— А что, если мы не явимся и будем скрываться в тайге? — предложил Дмитрий, рассказав о новости.

— Да что ты! — изумился Егордан. — Куда же я скроюсь с маленькими детьми да со стариками!.. Как же нам быть? Хоть бы учитель с фельдшером были здесь, а то и посоветоваться не с кем. Мне ведь уже за сорок, зачем же меня-то вызывает князь!

— Это они нарочно в такое время подгадали, когда нет ни учителя, ни фельдшера, — с досадой проворчал дед Лягляр.

— Ну, раз зовут, надо идти. Видно, ничего не поделаешь, придется вечерком собираться. Может, ты с мальчиками тут побудешь? — обратился Егордан к отцу.

— А как же это я без тебя?.. — и дед Лягляр поперхнулся слезами. — Я без тебя не могу…

— А мне кажется, рановато еще нам плакать. — Эрдэлир растерянно поглядел по сторонам. — Да, мать у меня умница была, — с грустью добавил он, — вовремя, оказывается, умерла. Тоже бы говорила сейчас: «Я без тебя не могу!..»

Сняли верши и петли и к вечеру тронулись в обратный путь, нагруженные запасами мелкой рыбешки.

Вот когда, оказывается, пришла настоящая беда!

Люди переходили из юрты в юрту, плакали, прощались. Попавшие в список просили грамотеев вырезать на дереве или на стене жилищ свои имена: пусть это будет памятью о них остающимся. Ходили слухи о самоубийствах, об умышленно нанесенных себе увечьях, о внезапном исчезновении людей. Рассказывали, что где-то в верховьях Талбы два друга повесились на одном дереве.

Крупные баи каким-то образом выпали из списков и тем самым освободились от солдатчины. Все они оказались либо наслежными князьками, либо улусными головами, либо писарями и уж во всяком случае не подходили под мобилизационный возраст. Выяснилось также, что все они издавна страдали всевозможными болезнями.

Никуша Сыгаев и Лука Веселов, как только узнали о мобилизации, сразу отправились в улусную управу и вернулись оттуда со справками о «негодности по состоянию здоровья». У Луки Губастого вдруг обнаружилась грыжа, и ходил он теперь согнувшись. Никуша Сыгаев тоже с трудом передвигал ноги, да и то лишь опираясь на палку; у него открылась какая-то давняя болезнь: оказывается, в детстве его лягнул жеребенок. Павлу Семенову и Роману Егорову поп выдал выписку из метрической книги, откуда явствовало, что они на неделю старше призывного возраста.

Егордан и Андрей Бутукай тоже обратились к попу за выпиской, но тот лишь накричал на них:

— Откуда у меня могут быть ваши метрические записи, глупые вы головы?! Ведь церковь-то здесь построили всего пятнадцать лет назад!.. Вас, должно, крестил наездом поп из нагылской церкви, а метрики отослал в город. Пишите туда своим друзьям-антихристам — фельдшеру и учителю, авось помогут вам уклониться от защиты царя и отечества…

Тем дело и кончилось. В список попали бедняки да батраки. Бились они, настигнутые страшной бедой, словно рыба в неводе.

За двое суток до отъезда мобилизованных народ собрался в центре наслега, где вечером стихийно возник прощальный горестный пир.

Широкая долина огласилась стонами и рыданиями.

На опушке развели огромные костры из сухих бревен, заготовленных кем-то для постройки нового дома. К чему теперь жалеть добро!

До самых небес взвились огненные языки. Вскоре занялись молодые лиственницы и сосны, от чрезмерного жара хвоя с них осыпалась пеплом. Люди закричали, того и гляди вспыхнут юрты. Где-то визжали собаки, мычала скотина.

Поднялась суматоха…

Толпа бросилась к соседнему озерку. Таскали воду берестяными ведрами, чайниками, даже картузами. Но пламя взметало воду к небу и разгоралось все сильнее. Тогда мужчины вооружились кольями и стали откатывать горящие бревна в озерко. Бревна шипели и дымились, разгребая черную воду огнем, точно веслами, и наконец потухали.

Народ немного утих, но не успокоился.

У кого-то за бесценок была куплена яловая жирная корова. Ее тут же ударили топором по лбу, быстро освежевали, разделали и укрепили над костром котлы с мясом. Все совершалось как-то поспешно, лихорадочно, в полном смятении.

В толпе слышались возмущенные голоса:

— Сын такого-то бая освободился… Зять такого-то тойона спасся…

Потом ропот стал еще более явственным:

— Почему забирают только бедных людей?

— Убежать бы надо! Чтобы в день отправки никого не нашли! — раздался в толпе сильный молодой голос.