Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

А выход опять был под носом, и мы с приятелями, видимо, знали о нем, но помалкивали по многим немаловажным причинам, не последняя из которых была та, что нормальные люди могли посчитать нас сумасшедшими.

«Любопытно только, что она и сейчас выглядит, как будто ей двадцать лет», – сидя у телевизора, думал я об ушедшей женщине. Видимо, она научилась не врать гораздо раньше меня. А что толку? Обыкновенная женщина. Какая там Древняя Греция!

Теперь внимание. Теперь сюжет этой обыденной истории начинает делать головокружительный поворот.

Только я подумал о том, как она молодо выглядит, и это, наверно, потому, что она научилась не врать раньше, чем я, и потому разрыв в возрасте, который так испугал меня когда-то в незапамятные времена, теперь еще увеличился и мы все отдаляемся друг от друга со скоростью непреодоленной лжи, – только я об этом подумал, как (внимание!) дикторша последних известий, улыбаясь, начинает читать по бумажке, которую кто-то ей положил на стол, что в районе Караганды опустился межпланетный корабль неземного происхождения.

А потом дикторша из телевидения перестает улыбаться и, запинаясь, читает второй раз то же самое сообщение, а потом экран выключают и появляется табличка – технические помехи, а потом экран снова вспыхивает и мужчина-диктор с некрасиво пляшущей челюстью в третий раз читает то же самое сообщение, и тогда мы помаленьку начинаем соображать, что это не надоевшая всем телевизионная хохмочка, которую называют режиссерским приемом, что-то вроде горчички на скучной сосиске обыденной информации, а что все это правда, и что кто-то прилетел наконец, и спрашивается – что теперь с этим делать, а?

Дальше расскажет физик.

Рассказывает Алеша Аносов по прозвищу Рыжик

Крах второй

Мы сидели у Памфилия и пытались привести его в себя, разговорить, а он все не поддавался, посылал нас изредка нехорошими словами, а когда мы поднимались уходить, он отворачивался к стенке на своей бугристой тахте, и тогда мы слышали дыхание его прокуренных легких, и тогда мы шли от дверей обратно и глядели на его затылок, который был выразительней его лица, так как лицо его ничего не выражало вовсе, а затылок выражал хотя бы презрение к нам, так ничего и не понявшим.

И так мы танцевали от двери к тахте некоторое долгое время и все больше увязали в липучей паутине бессмысленности. И потому, когда раздался осторожный стук в дверь, мы, честно говоря, обрадовались.

– Да! – крикнул Костя. – Да, входите!

– Хоть какая-то живая душа, – сказал я. – Слава богу.

– Да! – крикнул Костя. – Да! Входите!..

Дверь приоткрылась, на пороге стоял невысокий человек в берете. Мы смотрели на него, он на нас.

– Здравствуйте, – тихо сказал он.

– Закройте дверь! – рявкнул Гошка, не поворачиваясь. – Дует…

Человек вышел и закрыл дверь с той стороны.

Мы переглянулись.

– Кто это? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Костя, идя к дверям.

Человек стоял на лестничной клетке и ждал.

– В чем дело? – спросил Костя. – Почему вы ушли?

– Вы сказали «закройте дверь».

– Недоразумение, – сказал Костя. – Войдите.

Тот вошел и снял берет.

– Меня направили к вам, – сказал он мне. – Я ваш новый…

– Ко мне? – удивился я.

– Извините, я продолжу… – сказал он. – Я ваш новый ассистент.

– Так. Слушаю вас, – сказал я.

– Извините, это все, – сказал он.

– Немного, – сказал я.

– Извините.

Костя посмотрел на него внимательно.

– Странные у тебя ассистенты.

– Начальству виднее, – ответил я Косте и обратился к нему: – Подождите нас.

– За дверью? – спросил ассистент.

Я откашлялся.

– Гоните его к черту, – сказал Гошка, и мы увидели его блестящие глаза, обращенные к ассистенту.

– Не обращайте внимания, – сказал я этому человеку. – Сядьте куда-нибудь.

– Извините, а куда? – спросил тот.

– К черту! – сказал Гошка.

Мне хотелось сказать то же самое, но я сдержался.

– Вы плохо начинаете, – сказал я ему. – Мне нужны инициативные сотрудники.

– Он смущается, – сказал Костя. – Не тронь его. Вы смущаетесь?

– Не знаю, – сказал ассистент.

Костя побагровел.

Я взял ассистента за руку и подвел к креслу в дальнем углу.

– Садитесь. Почитайте вот это… – я сунул ему в руки журнал. – Здесь есть статья об инициативе. Вам будет интересно.

– Я почитаю, – сказал он.

Мы подошли к Гошке.

– Зачем вы оставили его здесь? – сказал он. – Он мне не нравится.

– Гошка, – сказал я, – кончай все это. Надоело. Старый ты уже для таких штучек.

– В том-то и дело, – сказал Гошка. – Вы болваны. Не поняли, что произошло.

Он ошибался. Мы прекрасно все понимали. Не хуже, чем он. Только мы сдались, а он нет. Вот в чем дело. И то, что он не сдался, было хуже всего. Чересчур все это напоминало безумие. И сейчас Гошка пропадал.

Я не верю в то, что человек состоит из пищи, которую он ест. И я не верю, что можно заменить слово «душа» словом «психология», а потом считать ее решающей системой.

Душа, а проще сказать, личность человека, это, видимо, все-таки не просто система, даже самая сложная. Хотя бы потому, что любая система может и не работать, если питание отключено, и все-таки оставаться системой. А личность человека, его душа – это процесс, работа. И устойчивость ее – это не устойчивость камня, лежащего в овраге, а динамическая устойчивость волчка, гироскопа, сопротивляющегося отклонению.

Я не верю в статику души. И потому я считаю, что искусство всегда держалось на исключениях. С нормой ему делать нечего. Норма – это инструкция. Может быть, я считаю, что искусство занимается патологией? Нет. Просто искусство интересуется теми исключениями, в которых оно предчувствует норму более высокую, чем обыденность.

Возьмите любой образ, самый реалистический и достоверный. Ну хоть Наташу Ростову, например. В финале она добродетельная самочка. А поначалу она обещала норму более высокую и потому была исключением. Обещание не выполнено, и читать про это неинтересно. Почему любят детей? Потому что они обещают. Отнимите детское у короля Лира, и останется вздорный старик, псих ненормальный.

Гошка был исключением из правила и потому погибал. И погибал он из-за этого проклятого марсианина, ничем, казалось, не отличавшегося от людей.

То есть, конечно, он прилетел не с Марса, но название его планеты почти невозможно выговорить, поэтому его стали называть марсианином. Ведь называли же на Руси немцами всех иностранцев. Не правда ли?

Помните, что произошло, когда прилетел марсианин? Ну вы же прекрасно помните. Немногие тогда понимали весь обыденный трагизм случившегося.

Праздновали, торжествовали, печатали статьи и интервью. Шуму и треску было столько, что все уже начали уставать, как при затянувшемся кинофестивале. И вот тогда никто еще ничего не понял, не поняли смысла того, что произошло, но уже ощущали – что-то случилось.