Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

А Сапожников всю дорогу хотя сам правил не устанавливал, но и подчиняться не собирался.

Пришел он сразу в третий класс, а портфеля у него нет. Мама ему для учебников отцовскую охотничью сумку приспособила, кожаную. Хотела патронташ отпороть – Сапожников не дал. Сказал, что будет туда карандаши вставлять. Сразу, конечно, в классе смех. Шишкин сказал:

– Дай сумку, дамочка.

– На, – сказал Сапожников.

Шишкин сумку за ремень схватил и над головой крутит. Все в хохот. Учитель входит в класс:

– В чем дело? Все по местам.

На большой перемене Сапожников завтрак достал – два куска булки, а внутри яичница, белые лохмотья. Шишкин сказал:

– Ну-ка дай.

– На, – сказал Сапожников и отдал завтрак.

Ну, все сразу поняли – телок. Шишкин откусил, пожевал и сказал:

– Без масла сухо.

И через весь класс шарах бутерброд об стенку возле классной доски. Все смотрят, Сапожников пошел за бутербродом, нагнулся, а ему пенделя. Но он все же на ногах устоял, бутерброд поднял, яичницу, обкусанную шишкинскими зубами, двумя пальцами взял, в фанерный ящик-урну выкинул, а хлеб сложил и к Шишкину вернулся.

– Попроси прощенья, – сказал Сапожников.

Все смотрят.

– Я? – спросил Шишкин.

– Ты.

Шишкин ему еще пенделя. Учитель в класс входит:

– В чем дело? Все по местам.

Следующая перемена короткая. Сапожников вытащил обкусанный хлеб, подошел к Шишкину:

– Попроси прощенья.

– Ну, ты… – сказал Шишкин и опять ему пенделя.

– Попроси прощенья, – сказал Сапожников.

Шишкин взял у него хлеб и опять в стенку запустил, как раз когда учитель входил и все видел.

– В чем дело? По местам. Шишкин, а ну подними хлеб.

Шишкин пошел поднимать хлеб.

Шишкин пошел поднимать хлеб, Сапожников за ним. Когда Шишкин нагнулся, Сапожников ему пенделя. При учителе. Шишкин выпрямился, а Сапожников у него хлеб из руки взял.

– Шишкин, на место, – сказал учитель. – А ты откуда взялся? Я тебя не знаю!

– Из Калязина, – сказал Сапожников.

– A-а, новенький… Плохо начинаешь, – сказал учитель. – На место.

Сапожников весь урок старательно писал арифметику. На другой переменке Шишкин убежал.

На следующее утро Сапожникову дали в глаз перед самой школой – двое подошли и сделали ему синяк. На уроке Шишкин смотрел на доску и улыбался. На переменке Сапожников достал вчерашний хлеб и подошел к Шишкину:

– Попроси прощенья.

Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался. По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка – лента шелковая, вся промокла. Визгу было на всю Москву. Шишкина и Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.

Вечером лампы в классе зажгли над учительским столом только, а остальные не зажигали. За окном городская ночь с огоньками, а в классе полутьма. Мать с Сапожниковым на одной парте. Шишкин с отцом на другой.

– Сапожников, – сказала завуч, – объясни, почему ты ударил Шишкина ногой?

– Он сам знает, – сказал Сапожников. – Пусть попросит прощенья.

– Прощенья?! – рявкнул отец Шишкина. – Прощенья?! Его ударили, а ему еще прощенья просить?

– Родители, будьте добры, снимите головные уборы, – сказала завуч.

Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.

– Мальчик, – сказал отец Шишкина, – кто ты такой? Может быть, ты фон-барон? Фон-баронов мы еще в двадцать первом в Анапе утопили… Почему сын рабочего человека должен у тебя прощенья просить? А?

– Не у меня, – сказал Сапожников.

– А у кого же? – спросила завуч.

– У хлеба, – сказал Сапожников.

– Как можно у хлеба прощенья просить? – сказала завуч. – Дикость какая-то… Он у вас нормальный ребенок?

– У кого? – спросил отец Шишкина.

– Это его бабушка приучила, – сказала мама. – Он не виноват… Когда хлеб падал на землю, она велела его поднять, поцеловать и попросить у него прощенья… Он так привык, он не виноват.

– Мальчик, – сказал отец Шишкина, – у тебя хлеб с собой?

– Ага, – сказал Сапожников.

– Дай-ка сюда, – сказал отец Шишкина. И разделил на две половинки, снаружи ссохшиеся, а внутри еще влажные.

– Васька, ешь, – велел отец Шишкину.

– Перестаньте! – вскрикнула завуч.

– Не буду, – сказал Шишкин.

– Не будешь – в глотку вобью, – сказал отец Шишкина. – Ешь.

Шишкин зарыдал и стал есть хлеб.

– Перестаньте мучить ребенка, – сказала завуч.

– Вы извините, товарищ завуч, – сказал отец Шишкина. – Он у вас отучился и ушел, а мне с ним жить.

– Он же сухой… Черт! – давясь, сказал Шишкин.

– Ничего, – сказал отец Шишкина. – Слезами запьешь.

– Пошли… Спасибо, мальчик, – сказал Сапожникову отец Шишкина, и они вышли.

– Какая-то дикость! – развела руками завуч.

И тут же в коридоре раздался визг Шишкина.

– Он же его бьет! – вскрикнула завуч и кинулась в коридор.

Но не догнала и вернулась.

– Ну, Сапожников!.. – сказала она.

На следующий день Шишкин ушел в другую школу, и Сапожников стал лидером.

К нему сразу подошли – получить указания, как жить, и присмотреться к новому лидеру.

– А пошли вы… – сказал Сапожников.

– Ты что? – спросили его. – Ты что?

– Шишкина жалко, – сказал Сапожников.

– Чего делать будем? – спросили его.

– А я почем знаю?

Так Сапожников перестал быть лидером.

В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было нельзя – он изобретателем стал, а в лидеры не пошел. А в старших хитрых классах Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене, ни себе, ни другим. Поэтому отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в шестом классе, он ехал на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.

А у Дунаева опять Нюру увели.

– Старики, сколько до Вереи? – крикнул шофер.

– Двадцать километров, – ответили мальчики.

И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали в лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров.

Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот – и московское такси съехало на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.

Там напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац.