Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

«Мальчик мой, я знаю, что ты останешься жив. Мама. Если вернешься раньше меня – у Нюры для тебя письмо».

Сапожников поцеловал записку, спрятал в карман на груди, запер комнату, а из соседней вышел комендант.

– Я из вашей комнаты клещи взял, – сказал он. – Мне позарез.

– Конечно, – сказал Сапожников.

– Мама твоя квартплату присылает. Комнату сохраним, – сказал комендант.

Сапожников покивал и пошел к Дунаевым.

Сапожников как уткнулся носом в теплое Нюрино плечо, так и стоял не двигаясь, а она держала его одной рукой за шею, а другой вытирала слезы со щек – у себя и у него.

– Это как же ты? – говорила она. – Как же ты, а?

– А ничего, – говорил Сапожников, – ничего…

И была ему Нюра теперь как весь Калязин, а значит, и вся родина.

Потом чай пили с сахарином, и Сапожников показал Нюре записку от матери.

– Значит, будешь живой, мама знает, – сказала Нюра. – Сейчас принесу.

И принесла пакет, склеенный из газеты. И в том пакете толстая тетрадь и письмо от учителя к сапожниковской матери.

– Его в бомбежку убило, – сказала Нюра. – В октябре.

Учитель просил передать пакет Сапожникову, когда он вернется с войны. Все одно к одному. И этот верил, что Сапожников вернется, и в конструкторском бюро сказали: возвращайтесь к нам.

– Я Лиду видела, библиотекаршу, – сказала Нюра. – На торфе познакомились. Помнишь ее? Она тебя хвалила, что ты у нее все книжки прочел. И маму твою знает, они вместе петь ходили к учительнице.

– А-а… – сказал Сапожников. – Трубы, мачты, за кормою пенится вода…

Он читал письмо и перелистывал толстую тетрадь, где учитель записал все свои разговоры с Сапожниковым о том о сем, о велосипедном насосе, о притяжении и отталкивании и что свет – это сотрясение материи, неизвестной пока.

«Передайте ему тетрадь, если останется жив, – писал учитель. – Я считаю, он не должен бросать думать обо всем этом. Никто не знает, кому дано сказать для жизни главное слово, но каждый должен пытаться его выговорить. Пусть пытается».

– Она говорила, что ты был хороший мальчик, но дефективный, – сказала Нюра.

– Кто говорил?

– Лида, библиотекарша. Она и сейчас в хоре поет. На фабрике. Ты уже с женщиной был?

– Как был?

– В постели был с женщиной?

– Сколько раз, – сказал Сапожников. – А что?

– Ну, значит, не был, – сказала Нюра. – Мне завтра в ночную, а ты приходи сюда. Я Лиде скажу, придет тебя покормит.

– Нюра, а Нюра?.. Обалдела? – спросил Сапожников.

– Ну что? – сказала Нюра. – Мне-то что врать? Али я тебе не своя? А то убьют, не дай бог, и не узнаешь ничего!

Проста была Нюра.

Сапожников замечал: читаешь какую-нибудь книжку, будто интересно читаешь, увлечешься, про войну или про любовь, а потом вдруг дойдешь до одного места, где про это и уже только про это, и думаешь, а про все остальное думать неинтересно. А писатель дразнит, заманивает, – дескать, один раз про это рассказал, значит, жди другого раза. И каждый раз просчет у писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только слова камешками тарахтят да кустарник страницами перехлестывает, и уже нет ни смысла, ни толку. Значит, самого писателя в этом месте понесла вода, и, наверно, думал Сапожников, бросил писатель в этом месте рукопись и побежал к любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать про то, без чего сию секунду не можешь? Секунда прошла – и нет ее, а в книжке надо только про то, что важно. А про это важно или нет? Заранее не скажешь. Смотря про что книжка написана. Маяковский поэму написал, так и назвал: «Про это», а на самом деле не про это написал, а про любовь. А про это?

– Сапожников, а правда, балерины на мысках танцуют, а под мысками пробки от бутылок? – спросила Нюра.

– Почему ты его по имени не зовешь? – спросила Лида.

– А привыкла… Все Сапожников, Сапожников, и я – Сапожников… Я слыхала, дирижеры зарабатывают много, – сказала Нюра. – А сами музыку не играют, только палочкой махают. Сапожников, ты после войны в дирижеры ступай… Ну, я пошла. Будете уходить, ключ под коврик положите.

Сапожников вдруг открыл глаза, и она вдруг открыла глаза. И Сапожников увидел огромные черные зрачки от века до века. Так они смотрели друг другу в глаза, и вдруг она схватила его за плечи и стала вырываться.

– Не надо… Боюсь… – прохрипела она.

Но Сапожников вдруг стал как каменный.

Сапожников прождал ее напрасно еще неделю и уехал дальше воевать до следующего госпиталя.

Сапожников встретил ее еще раз перед концом войны. Снова приехал в Москву по военным делам. Он уже теперь был офицером, и его всего два раза задерживал комендантский патруль за какие-то не такие штаны. А какие штаны нужны для полного победного блеска, Сапожников уже забыл, а в Москве как раз перед победой вспоминать начали. Ателье работали круглые сутки, и все такое по части галунов, нашивок, лампасов, «крабов» и «капусты» на фуражки и так далее.

Она пела в хоре соседней фабрики и по-прежнему работала в библиотеке. Сапожников сидел во втором ряду, и со сцены пахло пылью и пóтом после танцоров. Он приподнялся уходить, но женщина из хора вдруг поглядела на него одного, и Сапожников сразу сел и просидел до конца. Потом ушел, не дождавшись.

А назавтра зашел в библиотеку.

– А-а… Сапожников, – равнодушно сказала она.

И, закутавшись в пальто, снова стала заполнять чью-то карточку.

Сапожников читал подшивку. Свет был неяркий. Уходили последние посетители. Стекла в книжных шкафах читальни сверкали.

– Я закрываю, – сказала она.

Она скинула платок с ситцевого платья и стала надевать пальто, как школьница, поднимая руки вверх и вытягиваясь, и увидела, что Сапожников на нее смотрит.

Они вышли из читального зала в темный тамбур, потом на холодную улицу, и она заперла дверь на ключ. Как будто они из чужого мира вошли в свой и заперлись на ключ. Сумерки. Сырость. Запах мокрых листьев под ногами.

– Смотри, живой, – сказала она. – Я думала, ты убит.

Они шли медленно.

– Твои живы?

– Да, – сказал Сапожников. – А твои?

– Убивать было некого.

Он взял ее за руку. Она отняла.

– Объясните мне, – сказал Сапожников.

– Не надо.

– Вы не помните?

– Не надо.

Она остановилась у подъезда и стала смотреть на носки своих туфель, потом на него исподлобья.

– Лида, я выяснил, – сказал Сапожников. – Д’Артаньян не армянин.

– Ну… – сказала она. – Иди…

Сапожников ушел.

Сидел в сквере на мокрой скамье, пока не промок.

Потом перешел улицу и вошел в подъезд. Хотел позвонить на втором этаже, не нашел звонка. Хотел постучать, но она открыла дверь сама, впустила его в переднюю, запахивая халат. В полутьме они прошли в ее комнату. На табуретке красным глазом сияла спираль электроплитки.