Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

Она не раздеваясь легла под одеяло, высвободилась из халата и кинула его на стул.

– Скорей… – сказала она.

Когда они глядели в потолок и Сапожников курил, она сказала:

– И больше никогда не приходи.

– Приду.

– Ничего нельзя вспоминать.

– Почему?

– Не знаю.

– У меня никогда потом так не было, как тогда с тобой.

– И у меня, – сказала она. – Потому и не надо.

Никто не знает, почему мужчине и женщине надо быть вместе. Потому что хочется? А если перестало хотеться? Надо бороться с собой? А кому из них? Тому, кому первому перестало хотеться? А можно жить с тем, кто с собой борется?

– Неужели жизнь прошла? – спросила она.

А Сапожников, конечно, не догадывался, что ему или ей на роду написано. А если бы догадался, что ему на роду написано, то вцепился бы в эту дуру мертвой хваткой и не послушал бы ее горделивого приказа не приходить.

Сапожников всегда знал, когда будет авария, хотя не часто мог ее предотвратить. Понимающих его людей в этот момент не находилось. А потом уже все было поздно. Собирались вместе и вспоминали про Сапожникова. Он не отказывался. Зачем? В нем всегда жила надежда, что, может быть, в другой раз послушаются. Иногда бывало и так. Прислушивались, аварию проскакивали благополучно. Но в этом случае о Сапожникове уже не вспоминали. Разве композитор-профессионал захочет вспомнить, от какой уличной песенки он оттолкнулся, когда сочинял свой шлягер?

Сапожников всегда знал, когда будет авария. Тут не было никакой мистики. Старый охотник знает, когда в лесу зверь. Одни говорят, что это шестое чувство, другие – жизненный опыт, а третьи, что, мол, за битого двух небитых дают и то не берут, а Сапожников был жизнью бит многажды, но не очень верил, что только в этом дело.

Последние дни Сапожников толкался среди рабочих и понял, что авария на носу. Чересчур все было гладко для работы, которую собирались сдавать комиссии.

Да не потому, что люди, сооружавшие этот конвейер, халтурили или еще как-нибудь иначе проявляли свою самодеятельность. Просто это носилось в воздухе, в морозном ночном воздухе, пробитом светом прожекторов.

«Что же это получается? – думал Сапожников. – Все канатно-ленточное хозяйство работает как заводное, и автоматика срабатывает. Полуторакилометровый механизм при пробных пусках исправно тянет руду из шахты, не конвейер, а невеста, ну прямо под венец. И крыть нечем».

– Чего ты беспокоишься? – сказал Виктор. – Показания приборов отличные.

Сапожников только сопел.

Они стояли и слушали, как рокочет бесконечная лента, и смотрели, как масляно вращаются ведущие звездочки.

– Лифт, – сказал Генка.

– Что?

– Не конвейер, а лифт, – сказал Генка, снял рукавицы и зажал пальцами уши.

Сапожников сделал то же самое.

Гул стал тихим, ровным и каким-то неустойчивым. Он оглянулся на Виктора. Тот что-то кричал. Сапожников опустил руки.

– …во! – докричал что-то Виктор.

– Что?

– Я говорю, это ничего!

– Что ничего?

– Есть небольшие перегрузки, но это ничего!

– Виктор, это шахта, – сказал Сапожников. – Ты с этим не сталкивался. Маленькая перегрузка может мгновенно стать завалом. Все будет рваться и лететь к черту. Генка, давай еще прозванивай всю схему.

– Не учи меня, – сказал Виктор.

– Правильно, – сказал Блинов.

Он подошел к пульту веселый, в расстегнутом полушубке и сдвинутой на затылок пыжиковой шапке.

– Я думаю, можно подписывать акт, а послезавтра ту-ту – и вы уже в Москве. Я вам завидую. Поработали вы классно. Я специально сообщу об этом в вашу контору.

– Мы еще не начинали работать, – сказал Сапожников и протянул Блинову «Краснопресненские».

Они давно уже разыгрывали восхищение друг другом, и было ясно, что и эта авария тоже приближается.

– Мне кажется, – сказал Блинов, закуривая, – что вы меня все время хотите поддеть чем-то… Я говорю – я принимаю у вас работу… ваш участок работы. А всю работу будет принимать комиссия согласно договору.

– А я вам ее не сдаю…

– Аварийная автоматика работает отлично. В чем дело?

– У вас питатели работали плохо, плохо подавали руду. Образовались завалы… Совсем недавно…

– Это уж не ваша забота.

Блинов бросил сигарету на землю, топнул по ней, и ее тут же умелó. Вверху под прожекторами летел колючий снег. За забором шахтного двора стояло бурое зарево. Небо было бурое от далеких коксовых батарей.

– Да вы не обижайтесь, – сказал Сапожников. – Датчики показывают перегрузку на сгибах. А ведь конвейер еще не гоняли как следует.

– Да-да… конечно, – сказал Блинов. – Вот сейчас и попробуем.

– В смысле прозвоним схему – тогда попробуем, – сказал Генка.

– Щекотеев! Костин! – крикнул Блинов. – Передайте там вниз! Сейчас погоним на повышенном режиме!

Потом он повернулся к ним с улыбкой. Но это была не улыбка. Просто он так щурился от ветра.

– Я моложе вас, товарищ Сапожников, – сказал он, – но хочу дать вам совет. Вы очень эмоциональный человек… Вы…

– Летом, летом… – сказал Сапожников. – Летом будете советовать. Сейчас чересчур холодно.

– Пошел! – крикнул Блинов вдаль и приблизился к пульту. – Позвольте.

Виктор отодвинулся, и Блинов кинул рубильник.

Медленно стал нарастать грохот. Тонкий ручеек подскакивающей на ленте руды плавно превратился в черный пласт.

Блинов убежал. Вдоль конвейера стояли люди и напряженно глядели на маслянистую цепь, которая текла по барабанам. Все шло гладко.

– Работает старушка, – нерешительно сказал Генка. – В смысле конвейер.

Сапожников, не отвечая, глядел на приборы. Все шло гладко. Сапожников отошел от приборов. У ленты его догнал Виктор.

– Что тебя беспокоит? – спросил он.

– То, что Блинов боится комиссии больше, чем аварии.

– Ты думаешь?

Сапожников не ответил.

– В конце концов, черт с ним… За электрическую схему я ручаюсь, – сказал Виктор.

– А за человеческую?

И тут их окликнул Генка:

– Ребята… живо!

Они подбежали.

Приборы показывали аварийную перегрузку.

Все переглянулись.

Стоял дикий грохот. Приборы показывали аварийную перегрузку, но автоматика почему-то не срабатывала, не отключала механизмы.

Тогда Виктор кинулся к ленте, от которой стали медленно отходить люди.

Сапожников подбежал к Виктору в тот момент, когда он обалдело смотрел на безмятежный аварийный выключатель, под который кто-то подсунул лом. Обычный лом, которым лед с тротуаров скалывают.

Сапожников кинулся к этому лому и дернул его. Лом не поддавался, его заклинило. Сапожников увидел руки Виктора, протянутые к выключателю, и свои руки, выдергивающие лом. Услышал треск и увидел, как лопнувшую цепь завело под барабан и стало наматывать на звездочку вместе с рукой Виктора, и стало пучить конвейер и поволокло Виктора, и Сапожников свободной рукой еще успел рвануть аварийный выключатель.