Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

– И в литературу, – сказал Глеб. – Вернее, в фантастику… Сапожников не электроник. Он народный умелец. Он книжку написал «Механический мышонок». Про машину времени. Не читали?

– Нет. Фантастика не литература, – сказал Филидоров. – Фантастика – логическая модель, разбитая на голоса. Для оживления.

– Восемь, – сказал Сапожников.

– Не понимаю.

– Восемь лет назад мы встречались. Я помню точно, – сказал Сапожников. – Я не электроник, я наладчик. Я обслуживаю весь белый свет.

– …Все объемно, – сказал Толя, кандидат наук, когда уже охрипли от спора. – Только объем и есть.

– Строго говоря, объема тоже нет, – неожиданно сказал молчавший до этого Сапожников.

На него посмотрели озадаченно.

– Вихри, – сказал Сапожников. – Вихри есть… Система пульсирующих вихрей… возникающих в потоке праматерии… вытекающей из пульсирующего центра вселенной. А дальше еще не знаю.

– Да-а? – длинно спросил Толя. – И давно вы до этого додумались?

– Давно, – сказал Сапожников. – В сорок седьмом году додумался…

До этого момента разговор шел довольно мирно.

Барбарисов уехал в Москву, а Сапожников собирался ехать завтра с археологами.

Эпоха индустриализации кончалась, и Барбарисов никак не мог поверить, что научно-техническая революция относится к нему иронически. Но впереди брезжила эпоха, которой еще имени никто не придумал, ей понадобятся несуразные люди вроде Сапожникова, если, конечно, они к тому времени не передохнут в райских садах квантовой механики и теории информации. Но есть серьезное предположение, что выживут.

А вот и немецкая певица. Она как бы шла навстречу Сапожникову, производя впечатление неустойчивости. Она состояла из туфель, длинных ног, длинных бус, длинной шеи, длинного лица, длинных серег, короткого платья и волос, и вся эта неустойчивая постройка покачивалась и пела под музыку немецкую песенку про Унтер-ден-Линден и голубей. А впереди нее пели девицы, такие хорошие девчата, если смотреть на всех сразу. А по отдельности Сапожников смотреть не хотел. Как посмотришь по отдельности – проблемы.

Сапожников в балете больше всего любил кордебалет, ансамбли любил, толпу на улице. Когда он разглядывал вид, у него появлялась мечта о человеке, а когда сталкивался с индивидом, эта мечта помаленьку усыхала от реальных поправок. А в жизни, как и в поэзии, важна не ученость, а мудрость.

Мудрости не хватало Сапожникову. Вот в чем штука. А как мы с вами понимаем, на каждом уровне знания своя мудрость, важно, чтобы они совпадали по времени и по фазе. Иначе беда.

А теперь знаменитый эстрадный певец пел и разливался, и вслед Сапожникову летели слова «в синем просторе», «корабли», «космос», «жди», «очи любимых», «плещет волна», «клубится», «Экзюпери»… Сапожников подумал, что, если бы певца звали Пупсин или Антилопов, он бы не был так популярен.

Так давайте же веселиться, по крайней мере. А веселье-то все скучней. «Улыбку дарит мне», – пел Пупсин. «С солнцем я и ты», – пел Антилопов. С чего бы это? Не с того ли, что перспектив у веселья не видно? Сапожников помнит – веселье было как перышко на ветру, передышка между боями, как ласточка той весны, которая придет после ледового побоища, как обещание. А теперь веселись каждый день, войны-то нет. Так вот веселишься, веселишься, да и заплачешь. Ну, тут как тут лезут из щелей пьяные тарзаны и вопят у пивных: «Раньше лучше было!..» Это когда же раньше? Когда война? Когда живых людей убивали?

Вот и выходит, что для хорошей жизни никто не готов. Потому что как ни определяй хорошую жизнь, а не уйдешь от того, что хорошая жизнь – это когда приятно. Еда есть, крыша над головой, одежда – что еще? Искусство? Ну конечно, это дело великое. Дело-то великое, да великого сделано пока мало. Как же выглядит все-таки хорошая жизнь? Позанимался физкультурой, конечно, бегом от инфаркта, стишки почитал – и все? Как же все-таки выглядит хорошая жизнь?

Нужно, чтобы ты мне нравился до смерти, а я тебе, а мы бы с тобой остальным, а остальные нам. Если мы друг другу не понравимся, как же мы хотим, чтобы нам жизнь понравилась? А ведь не нравимся мы друг другу. Вот правда. А если нравимся, то на минутку. Короткое дыхание у нашего дружелюбия. Вот правда.

– Ученые все думают, как с нами поступить, – сказал Сапожников, когда притащил конфеты. – Но сегодняшняя мысль всего лишь рациональна. Ей проблемы не охватить.

– Что же вы предлагаете? – спросил Филидоров. – Возврат к природе?

– Нет, – сказал Сапожников. – Нужен возврат к природе человека счастливого.

– Хомо сапиенс – это человек разумный… А человек счастливый по-латыни как будет? – спросил Толя.

– По-латыни я не умею, – сказал Сапожников.

– Хоть бы соврал что-нибудь красиво, – лениво сказал Глеб, – а мы бы поверили, что так может быть, и попробовали бы сделать. А то умничаешь, умничаешь. Сплошное «Горе от ума». Всякое горе – от ума. (И тогда Сапожников впервые на него внимательно посмотрел.) Чересчур вы все умные. Поэтому Софья и выбрала Молчалина, а не Чацкого.

– Это верно, – сказал Сапожников. – Софья выбрала Молчалина, а Нина Чавчавадзе – Грибоедова.

– Не надо, – поморщился Глеб. – Не надо.

«Почва вокруг меня была иссушена. – Сапожников на минуту перестал слышать разговор. – Но я протянул свои корни, и они нащупали свежую почву. И вот в этот момент мои корни встретились и сплелись с их корнями…»

– Меня всю жизнь грабили и спасибо не говорили. А когда я хотел давать, вот как сегодня, у меня не брали. Прощайте, – сказал Сапожников.

Сапожникову казалось, что все это происходит не с ним, а в какой-то книжке, которую тихонько читаешь на уроке и можешь отложить, когда станет страшно, и выйти на переменку, когда зазвенит звонок. Но звонок не звенит почему-то.

Когда садились в поезд, Сапожников был уже совсем хорош.

Мы ждем, когда на товаре будет написано «окончательно-замечательно», и толпимся у одного прилавка. А на соседнем стынут другие, которыми неизвестно как пользоваться.

Понимаете? Это рассказ о человеке, который изобрел, как надо изобретать, и считает, что это может делать каждый.

Конечно, институт – это институт. Там мозги взбудоражены, и заодно еще там и учатся.

Но в институт полагается поступать после школы, а не после войны.

Сидят рядом с тобой на лекции чудные собой ребята, все умные, все попали в институт, всё могут вычислить и тебя уважают. Весь первый курс уважают, а перед весенней сессией не очень уважают. Стыдно фронтовику шпаргалки в столе перелистывать. Почему стыдно – неизвестно. Но стыдно. А провалиться нельзя. Лишат стипендии. А лишат стипендии – будешь искать халтуру, иначе не выжить. А найдешь – ее придется делать на совесть, даром не платят. А учиться когда? Уже следующая весенняя сессия тишиной звенит. А тут еще гонор у вояк – наши не хуже ваших; вы можете, и мы можем. А что можем? Зубрить? Но ведь это же невозможно – зубрить? Зубрить невозможно! Нельзя сначала вызубрить жизнь, а потом жить! Уже есть справочники на все случаи жизни, а что понадобится, запомнится само! Помнить без доказательств надо только таблицу умножения, а все остальное надо понять.