Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

И Сапожникову стало неудобно, что он прогрессист, но потом он подумал, что, может быть, он все-таки не прогрессист, и он сказал:

– Вот вы говорите – любовь и голод правят миром, ну, может, не говорите, это все равно. Думаете так. А я бы хотел вас спросить – а куда? А в какую сторону они правят корабликом, который мы называем мир? Вот сидел у костра пещерный дядя, и мы сейчас смотрим про него телефильмы… Но он уже запускает ракеты в космос. Неужели он этого достиг только с голодухи и оттого, что нашел партнершу по вкусу? Не чересчур ли простое объяснение, дорогая Людмила Васильевна?.. Жрать и сливаться в экстазе могут и мухи. Но у них есть эволюция, а у нас только история… Не пора ли внести в эту формулу насчет любви и голода еще третий элемент – тягу к необыденному? Что с вами?

Людмила Васильевна отвернулась, всхлипнула, приложила к глазам чайное полотенце, потом повесила его на спинку стула, вытянула нижнюю губу и подула снизу вверх, чтобы глаза просохли и краска не потекла, и сказала погрубевшим голосом: «Нас не понимают» – и у Сапожникова стиснулось и заныло сердце – он сразу вспомнил.

– А я знаю, жизнь важнее ее смысла, – сказала она. – А вы все анализируете, все разбираете, разъедаете… Все проклятый ваш анализ. Разбираете дом на кирпичи, а потом жалуетесь, что дует…

Да, дует. Все вспомнил Сапожников, когда сидел у Людмилы Васильевны, хорошей женщины. Ветер такой идет по миру, что выбивает слезу. И не в горестных историях тут было дело, то же самое и со смехом бывает. Смеется человек, а потом догадывается, что смеется по чужому заказу, потому что боится оглянуться на жизнь, которую прохохотал не своим смехом. И впору заплакать или сглотнуть пулю и хоть тем остановить свой смех, похожий на закатывающийся гогот человека, которого щекочут до смерти.

А он очень старался понять, честно, как голодный: искусство, техника, биология, история, отношения – во всем хотелось разобраться, подвергнуть анализу, объяснить.

Пока не затлел торф под ногами.

– Заходите как-нибудь еще, – сказала Людмила Васильевна.

– Ладно, – сказал Сапожников. – Я вам подарю портрет Эйнштейна или Шаляпина… а может быть, Жана Габена. Можно еще Есенина… На выбор, кого хотите.

– Я повешу его над сервантом, – сказала она.

Сапожников нахмурил брови, освоил космос, заплатил за квартиру, разбил фашизм, побрился, упустил жизнь и вышел на улицу.

На улице он понял, что, в сущности, еще не жил. А так как он много раз еще не жил, то он решил зайти к Барбарисову, потому что чувствовал нелюбовь от их семьи, которая накатывала волнами. Сапожников любил нарываться. Он знал причину их раздражения. Они считали, что для носителя истины он выглядел чересчур несерьезно. Чересчур много всего в нем было наворочено. Его никто всерьез не принимал.

У Сапожникова было много идей, но он их не скрывал, потому никто его и слушать не хотел. Серьезными идеями не бросаются, их приберегают для себя, а несерьезные – кому они нужны.

Так Сапожников и ходил по жизни с очередной своей идеей, болтающейся изо рта, и был похож на повешенного.

У всех делались сонные глаза, когда он приближался. А уж жена Барбарисова – та человек и вовсе деловой. Что мужу полезно, то и хорошо. А Сапожников такого накрутил в своей жизни, что сам черт не разберет. Жена Барбарисова – человек четкий, и запах ненадежности ей ни к чему. У них с мужем одна задача – вести свой парный конферанс в жизни так, чтоб не освистали. А для носителя истины Сапожников выглядел до безобразия несерьезно.

Как она могла любить Сапожникова, если слышала, как он, вместо того чтобы поведать, как было у Людмилы Васильевны, сказал:

– Я бы хотел идти ночью по улице, а в домах горят окна. И чтобы я зашел в любой подъезд, поднялся по лестнице, и позвонил в любую дверь, и сказал хозяевам: «Здравствуйте. Я – Сапожников. Можно, я у вас в гостях посижу? Я обещаю любить вас весь вечер и постараюсь быть не скучным».

– Я бы тебя сразу выперла, – сказала она.

– Это потому, что ты не знаешь, что такое счастье.

– Я не знаю?! Ну ты, конечно, знаешь! Еще бы! Голодранец несчастный. Никак в себя не придешь, не угомонишься. Зачем опять все разрушил? Зачем от Людмилы отказался? Она бы тебя из дерьма вытащила. Ну? Отвечай, зачем?

– Зачем? – я ответить не могу. Могу ответить – почему.

– Ну?!

– Так надо.

– И все?

– И все.

Она хлопнула дверью. Закачались бомбошки на люстре. А Барбарисов спросил, понизив голос:

– Ты что же, действительно знаешь, что такое счастье? Ну, обрисуй, обрисуй.

И тогда Сапожников сказал:

– Туман шел клочьями через лес. Крикнула птица. Велосипедист приостановился и позвонил в колокольчик. Потом вытащил губную гармонику и протрубил сигнал «Солнечного зайчика»…

Барбарисов сказал: «Н-да…» – и хотел добавить в смысле «и все?», но жена крикнула из-за двери:

– Ты слушай его, слушай! Он тебя образует… дрянь неблагодарная! Барбарисов, сделай звук потише, я по телефону говорю!

Барбарисов погасил звук в телевизоре. К роялю подошел певец в манишке и разинул рот. Он все надувался внутри манишки и разевал рот.

– Включай! – крикнула жена. – Можешь включать!

Появился звук.

– Скорей на балкон! – закричал певец, взмахнул руками и попытался взлететь. Но не взлетел.

– Это он про Нисетту, – сказал Сапожников. – Чтоб на балкон шла. Про Альпухару и гитару. Слова и музыка не скоординированы с поведением артиста…

– Это тебе не балет, – сказал Барбарисов.

На экран выпорхнула балетная пара. Он был в трико, она в шароварах. Некоторое время балерина, разминаясь, ходила вокруг партнера и примеривалась. Потом разбежалась и вскочила на него. Но он не поддался и отшвырнул ее. Но она снова кинулась на него и вцепилась, как клещ. Тогда он стал бороться с ней, пытаясь ее стряхнуть, но она не уступила. Сколько он ни швырял ее, ни крутил по воздуху, ничего не получалось. Тогда ему ничего не оставалось, как унести ее за кулисы и там прикончить под вой труб и фуканье барабана.

– А ты знаешь, жена права, – сказал Барбарисов. – Насчет Людмилы Васильевны.

– Да, права, – сказал Сапожников. – Но и я прав.

Сапожников вернулся домой. Он не раздеваясь заснул и плакал во сне.

… – Кто живой? – спросила Рамона. – Эй, кто живой?

Никто не откликнулся.

Тогда Сапожников подошел к ней, тихонько опустился в воронку и сказал ей на ухо:

– Рамона…

Галка оглянулась.

– А ведь мы с тобой вдвоем остались, – сказал Сапожников.

– Вдвоем, – согласилась Рамона. – Теперь у нас пойдет хорошая жизнь. Как на курорте… Детей мы эвакуировали, мужчины наши убиты, бояться нам нечего…

– А дальше что?

Галка пожала плечами.

– Будем пугать фрица, пока сможем, – сказала она, – а дальше помрем.