Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

Но Сапожников, который всю жизнь ехал куда-то и никак не мог доехать, обижаться ему не велел и заявил, что лично его вполне устраивает, если все будут знать, что он занимается фердипюксом, лишь бы езду в незнаемое не путали с ездой по адресу. И что обществу нужны и ремесленники, и фердипюксы, и если Фролова оскорбляет когда-то великое, а ныне затрепанное и уничижительное слово «ремесленник», то есть человек, знающий свое дело до тонкости и умеющий сделать нужную вещь, то Сапожников со своей стороны добровольно отказывается от престижной клички «человека творчества», то есть человека, имеющего не чертеж впереди, а убегающий горизонт, и согласен быть «фердипюксом», раз слово «творчество», бывает, приманивает бездельников на нужную обществу работу.

– Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? – спросил Глеб и стал ждать ответа.

– Я не против. Я – за, – сказал Сапожников. – Я за ремесло и за фердипюкс.

– Ремесло – это стандарт. Стандарт противен, – сказал Глеб. – И мы со стандартом боремся.

– Это ужасно, – сказал Сапожников. – Ужасно, если вы победите. Но я думаю все же, что вы не победите. Стандарт – это великое достижение в технологии. Я хочу позвонить по телефону, чтобы мне на дом привезли телевизор «Электрон», а я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус Клей делает что хочет с Фрезером, потому что Кассиус Клей фердипюкс, а Фрезер выполняет программу и каждый раз ошибается. А не хватать за локоть молодого продавца и жарким шепотом просить его подобрать за дополнительную плату телевизор «Электрон», но не жирный, а попостней и с мозговой косточкой.

– А если токарю надоест крутить гайку по чертежу? – спросил Глеб, ища союзника в Генке. – Тогда как? То есть ему надоест работать руками и он захочет работать головой? Тогда как?

– Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо одной, или придумать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент, заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.

– Я не хочу переходить в фердипюксы, – сказал Фролов. – Я хочу резать свою гайку. Я люблю однообразие. Оно успокаивает.

– Тогда о чем спор? – спросил Сапожников. – Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Но ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…

– Ничего я не считаю… – вызывающе сказал Фролов. – Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.

Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано – объединяешь.

Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему в глаза.

– Ты сумасшедший, Сапожников, – сказал Глеб.

– Это я уже слышал, – сказал Сапожников. – Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.

– Почему ты людей обижаешь?

– Ничего ты не понял, Глеб, – сказал Фролов. – Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно – и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников – фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?

– Не подсказывай мне ответ, Гена, – сказал Сапожников.

Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.

– Неожиданности хороши в меру, – сказал Глеб.

Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.

– Нельзя… – сказал Глеб. – Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.

Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.

– Допрыгался, фердипюкс… – сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.

– Эх, вы! – наконец крикнула Нюра. – Ему же людей жалко! Понятно вам? – И снова крикнула: – Сапожников!

Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот. Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице – идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.

Вика сказала Сапожникову:

– Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну а кто он, тот человек?

– Кто?

– Который упал?

– А-а.

– Нет, правда, кто?

– Это был я.

– А второй, который его поднял?

– Это был тоже я, – сказал Сапожников. – Однажды раненый бык упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.

– Ты очень чувствительный.

– Нет, – не согласился Сапожников. – Я задумчивый.

– Ничего, все еще наладится, – сказала Вика. – Ты еще выпутаешься.

На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.

Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды – и другое в этом роде, – только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.

– Ты мыслишь образами, – сказала Вика, – не инженер, а прямо какой-то Белинский.

– Я – сломанный придорожный цветок татарник, – сказал Сапожников. – Я – Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…

– Только без пошлостей.

– Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?

– Я тебя знаю.

– Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, – сказал Сапожников, – мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…

– Противно, – сказала Вика.

– Ты же сама такая.

– Я бы их из пулемета расстреляла.

– А не жалко?

– Жалко, – сказала она.

А Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.

Вика крикнула:

– Ты что?!

Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.

– Совсем с ума сошел, – сказала Вика, – совсем…

Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.

– Волосики… – сказал он.

Вика вылетела из комнаты.

– Не сердись, – крикнул Сапожников. – Пошлости тоже зачем-то нужны.

Хлопнула входная дверь.

– Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, – сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.

– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, – сказал Сапожников и нагнулся за гирей.

Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми. Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.