Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

Я немедленно повернул экспедицию в сторону Соленого озера. А ведь я считался спокойным человеком, выше всего ставил невозмутимость и занимался гимнастикой по системе Мюллера и лаун-теннисом. Это было, конечно, большим проступком, но я не мог устоять перед желанием подобрать кости мамонтов.

Я подобрал их. Я вернулся. Меня постигло жестокое разочарование.

Меня посылали для сбора неизвестной фауны, а я вместо нее привез давно и хорошо всем известного мамонта. Пришли ящики. И хотя мамонт не представлял особого интереса, все же раскрыли один из самых длинных ящиков, сняли крышку, и с первых же шагов обнаружились такие признаки кости, которые позволили с уверенностью сказать, что это не мамонт. Что же это? Это было какое-то совершенно новое, неизвестное гигантское животное. Разочарование сменилось острым интересом, который удесятерил внимание и осторожность препараторов.

Высящийся ныне в Историческом музее колоссальный скелет индрикотерия – пять метров высоты – навсегда останется для меня памятником первого успеха.

И вот теперь мы едем в экспедицию без этого клоуна, несмотря на то что едем из-за него.

Его выгнали прежде всего потому, что от него все устали.

Началось с того, что я спросил:

– А почему вы, собственно, заинтересовались Митусой и Леонардо?

Это было неосторожно.

– Митусой я заинтересовался потому, что я не знаю иностранных языков, – сказал он.

– При чем тут иностранные языки?

– Начало нашего тысячелетия ознаменовано необычайными поэмами, – сказал он. – В Германии – «Песнь о Нибелунгах», в Испании – «Романсеро о Сиде Кампеадоре», в Англии – «Баллады о Робин Гуде», во Франции – «Песнь о Роланде», в России – «Слово о полку Игореве». Славянский мне было изучить легче, чем другие языки.

– Ну и что?

– Такое впечатление, что все силы творчества в начале тысячелетия ушли в поэзию. Причем безымянную.

– Допустим. Ну и что из этого?

– А то, что эпоха Возрождения, середина тысячелетия, должна была оказаться сильной в творчестве с рационалистическим оттенком. Так оно и было. Литература философствовала, драма стала публицистичной, изобразительные искусства смыкались с наукой.

– Ну, это известно. А что дальше?

– А то, что если взять человечество как общество, а не сумму людей как организм, то первые два этапа уж очень похожи на первые два этапа теории отражения, то есть на живое восприятие и на абстрактное мышление, и следующий конец тясячелетия должен ознаменоваться практикой в области творчества. А что это значит?

– Вот именно, что это значит? – сказал я. – Загибщик вы. Творчество и есть практика. Какая еще может быть «практика в области творчества»? И в начале тысячелетия творили, и в середине, и сейчас творят.

– А что сейчас творят? – спросил он. – Где уникальные произведения культуры, где великие творения, где синтез? Все анализ, исследования, открытия, теории, долбежка частиц, разброд, развал, поиски истины. Разбирают вселенную, как часики, потом собирают обратно – остаются лишние детали. Разве это творчество?

– Истину всегда искали – и нравственную и научную.

– Факт. Но для чего? Почему так много исследований и открытий и так мало изобретений?

– Это сейчас-то мало! Да их полно. Только и слышишь…

– Вот именно – слышишь! А их должно быть столько, чтобы о них не было слышно. Вы же не слышите о том, что выпустили еще пару туфель или автомобиль. О них не сообщают, их делают. Нет, наше время не любит изобретений. Оно любит исследования. Кому трудней всего? Изобретателю. А исследователю? Все институты научно-исследовательские. Разве не так? А почему? Исследование – это значит исследование того, что природа изобрела. А изобретение – это человеческое создание, продукт творчества, синтез.

– Без исследований не будет изобретений.

– Правильно. А без изобретений вообще ничего не будет. Жизни не будет. Человек от обезьяны отличается не исследованием дубины, а изобретением дубины. А сейчас изобретателя, по сути дела, боятся. Потому что он дезорганизует производство. А уже давно пора производить не просто предметы, а изобретения. Производство должно производить изобретения. Тогда никакой дезорганизации не будет. Будут планировать изобретения – и все.

– А где их напасешься? Изобретение – это не туфли, не автомобиль, – сказал я.

– Вот именно. А почему? Потому что никто не знает, что такое творчество, с чем его едят и как его вызывать, – сказал он и добавил как-то нехотя: – А вот Леонардо знал.

– А откуда вам это известно?

– По результатам. Один список его изобретений занимает десятки страниц. Не прочтешь. Устанешь, – сказал он устало.

– Леонардо – гений, – торжествующе сказал я.

– Гений! – почти крикнул он. – А не кажется ли вам, что у него способ мышления был другой, не такой, как у нас? Не кажется ли вам, что гений – это тот, кто нащупал другой способ мышления? А остальные так… Логикой орудуют.

– Ну, знаете!

– Что «ну знаете»? Что такое логика? Инструмент. А инструменты стареют. Вас же не пугает, что евклидова геометрия устарела?

– Ею пользуются.

– Правильно. Для частных задач. Для плоскости. А любая плоскость – часть шара. А на нем сумма углов треугольника никогда не равняется двум «d». Молотком тоже пользуются, но есть орудия и поновее.

– А чем вы замените логику?

– Если наш мозг может иногда делать внезапные открытия, значит он может это делать постоянно. Если Менделеев увидел свою таблицу во сне, значит именно в тот момент ему легко было сделать это, значит его мозг правильно думал.

– Какая чушь! – Я рассвирепел окончательно. – Прежде чем ему приснилась таблица, он годами мучился, обдумывая ее!

– Правильно. Мучился. Ну и что хорошего? Это значит, все эти годы он неверно думал, логически перебирал варианты, линейно думал. А потом линий накопилось столько, что они наконец слились в один комок, вот и все.

– Другого способа нет.

– А вдруг есть?

– У вас, что ли?

– Вот Шопен говорил: «Я сажусь за рояль и начинаю брать аккорды, пока не нащупываю голубую ноту». Что это означает? Это означает, что весь его организм откликнулся именно на это созвучие и именно в этот момент. Он идет за ним, и получается шедевр, изобретение.

– Н-да… И как же вы предлагаете их планировать, изобретения?

– Да надо планировать не изобретения, а людей, которые способны изобретать. Ведь даже сейчас мы же не планируем продукцию, мы планируем выпуск продукции. А продукция уж есть следствие, плод выпуска.

– А как планировать изобретателей, как узнать, кто может изобретать?

– Все, – сказал он.

– И вы?

– И я.

– Поэтому вы стали клоуном?

– Отчасти, – скромно сказал он. – Когда я рискнул позвонить профессору Глаголеву и сказал, что у меня есть интересные данные о том, что Митуса – автор «Слова о полку Игореве», он бросил трубку. Я опять позвонил и спросил: «А если я нашел рукопись с его подписью, вы все равно не поверите?» Он засмеялся и сказал: «Клоунада». И опять бросил трубку. Я подумал: «А почему бы и нет? Почему бы мне не начать смеяться над чванством? Да здравствует клоунада!» Понимаете, настоящая клоунада – это не тогда, когда публика смеется над клоуном, а когда клоун смеется над публикой.