Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Ну, ну, будьте мужчиной. Все эти бабьи приметы — чепуха на гороховом масле.

А вой, протяжный и тонкий, падал откуда-то сверху, и всем было неприятно. Незаметно для себя Николай Иванович ускорил шаг. Колюче мигавшие звезды, казалось, торопили, а снег под ногами насмешливо скрипел: «Зря… зр-ря… зр-ря…»

— Ерунда, молодой человек, — сердито проворчал Николай Иванович, некстати отвечая вслух сам себе на пришедшие в голову мысли.

Он опять начинал задыхаться и знал: если не отдохнуть…

Едва он подумал об этом, потемнело в глазах, и очередной шаг он сделал через силу. Но, очевидно, это усилие помогло, и, вместо того чтобы упасть, он продолжал идти, и даже дышать ему стало легче. Мысли вернулись к тому далекому времени, когда в стране бушевала гражданская война и он, молодой, тридцатилетний врач, оперировал и красных, и зеленых, и белых: дело было в Киеве, в госпитале Блакитина, — столько времени прошло с тех пор, что даже не верится, было ли это на самом деле. Тогда он мог работать сутками и больше. Были силы, большие планы. Давно бы можно стать академиком, а вот не стал…

Николай Иванович помнил множество людей, которых оперировал, и в памяти замелькали десятки лиц. Вспомнился и первый пациент — мальчик десяти лет — Володя. Случай легкий — аппендицит, но это была первая самостоятельная операция. Мальчик смотрел с любопытством — смелый мальчишка… Да, ничего не скажешь, хоть не профессор, но землю топчешь недаром, старик. Был ты и остался на земле беспокойным часовым, спал в один глаз, вскакивал по первому зову и шел, как и сейчас, в ночь, в бураны и слякоть. Все-таки интересная штука — жизнь! Тревога за нее стала твоей второй сущностью, даже возраст и пришедший вместе с ним опыт не изгладили остроты этого чувства. Вот и сейчас… Чем ближе цель, тем тревожнее становится…

С высотой увеличивался мороз, воздух становился суше, начинал жечь сильнее. Снег похрустывал тонко, но Николай Иванович, углубленный в свои мысли, этого не замечал. От засыпанного снегом домика метеостанции к ним метнулась большая черная собака, радостно запрыгавшая вокруг хозяина.

— Пошел вон, Цыган, — отмахнулся Серегин. — Не мешай…

Николай Иванович уже не сдерживал парня, наоборот, теперь он сам не мог подавить волнения — и во время осмотра лежавшей без сознания девушки, и готовясь к операции. Но это было особое волнение. Оно исчезло, когда хирург почувствовал в руке скальпель: пальцы еще не утратили гибкости. Готовясь сделать разрез, он вдруг увидел у порога комнаты Серегина — раньше почему-то не замечал. Их взгляды встретились. Улыбнувшись глазами, хирург глухо, сквозь повязку сказал:

— Иди и будь спокоен. Пробита плевра. Пройдет месяц, и можете играть свадьбу. Иди…

Часа через три в домике метеостанции наступила тишина. Даже Серегин, сидевший у изголовья больной с тех пор, как окончилась операция, задремал, неловко опустив большую красивую голову. Но сам Николай Иванович, устровшийся в этой же комнате, на деревянном диванчике в углу, никак не мог сомкнуть глаз. Сказалось напряжение последних часов: где-то возле сердца начинало еле ощутимо ныть — первый признак близившегося приступа. Хирург покачал головой: ох, уж это сердце…

Он сунул руку в карман и почувствовал, как все в груди неприятно сжалось: в спешке он, кажется, забыл флакончик, с которым никогда не расставался.

Медленно, стараясь успокоиться, хирург стал ощупывать один карман за другим, хотел подняться, чтобы посмотреть в карманах пальто, но с необыкновенной ясностью вдруг вспомнил, что видел флакончик на этажерке перед самым уходом, видел…

В следующую минуту он хотел кого-нибудь позвать, но понял, что уже никто и ничто ему не поможет. И сразу же, словно что взорвалось в нем, он увидел ледяной купол, усеянный крупными и острыми звездами. Еще он успел подумать о том, что забыл, как называется лекарство.

— Забыл… Забыл…

Потом перед ним сверкнул яркий огненный след. Сорвалась звездочка с тихим шелестящим звоном. И в то же самое мгновение проснулся Серегин, поднял взлохмаченную голову и огляделся. Стояла тишина. Николай Иванович по-прежнему сидел, уронив голову на грудь, из другой, смежной комнаты доносился здоровый храп Поприщенко.

Разметав волосы на подушке, Настенька спокойно и ровно дышала. Серегин осторожно взял ее руку — рука была нежной и теплой.

— Живая…

Скоро должен был наступить рассвет, но пока в темном бархате неба ярко сияли бесчисленные звезды. Гореть им не сгорая — вечно.