Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Что все это значит? — едва вымолвил Аребин.

— Я знала, что вы придете, и вот… — солгала Наталья и, смеясь, пояснила: — Решила отметить день рождения, боялась провести вечер в одиночестве… Боже мой, как вы кстати, Владимир Николаевич!

Аребин посмотрел на свои руки, принужденно улыбнулся.

— Что же вы не сказали раньше? У меня и подарка нет…

— Для меня лучший подарок — вы сами. Снимайте куртку, идите, я вам полью на руки. Просто удивительно! Как это вас надоумило прийти…

— Я зашел спросить, что у вас произошло с трактористами… — Он все еще чувствовал себя стесненным. — Кондаков не обидел вас? От этого парня всего можно ожидать… — Он подставил руки под ковшик.

Наталья, сливая воду, небрежно бросила:

— Ничего особенного. Я просто показала им, как надо пахать. А Леньку Кондакова не бояться надо, а почаще говорить ему, что он хороший и добрый. На сильных и мужественных людей, даже если они и не очень умны, это действует благотворно. Я ему так именно и сказала. Он постарается теперь это доказать, до утра не уйдет с поля, а сделает все как надо…

— Вот уж не предполагал, что такие слова — «добрый» и «хороший» — вам знакомы. — Аребин вытирал руки полотенцем. — Как я заметил, обычно вы смотрите на людей вот так… — Он чопорно вздернул подбородок. — Во взгляде презрение, надменность, властность.

Наталья засмеялась.

— Если ты на них не будешь смотреть так, то они на тебя посмотрят именно так. Ненавижу неумных, жадных, жалких! Прошу к столу. — Усадив Аребина, Наталья переменила пластинку. В комнате загремели буйные и хрипящие звуки марша «Веселых ребят». — Эх, бокалов лет! — пожалела она, разливая шампанское.

Аребин приподнял граненый стакан.

— Наталья Ивановна, желаю вам счастья.

Женщина улыбнулась слабо и печально.

— Сколько раз мне желали счастья, сколько раз я за него пила, а счастья все нет и нет. Вот я и обозлилась. Что же, выпьем еще раз, а вдруг оно услышит мою мольбу и обернется ко мне? — Она выпила до дна. — Простите, иногда я чувствую себя маленькой, слабой, заброшенной, и мне хочется кому-то пожаловаться на свою судьбу.

— Жалуйтесь, — тихо сказал Аребин; он нагнулся над стаканом — боялся взглянуть на нее.

— Нет, не буду, — твердо проговорила она. — В такой день надо веселиться, а не жаловаться. — Оглушительно гремел марш, Леонид Утесов бодро выкрикивал слова: «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!» — Вы слышите, что предлагают? Петь! Хм, петь… Мне плакать хочется, а не петь… Ой, я, кажется, захмелела…

Она встала и сняла с пластинки мембрану. Сразу стало тихо, точно оборвался шум водопада.

— Выпьем за вас, Владимир Николаевич, чтобы вам здесь, в этом селе, жилось тепло и безоблачно, как дома… Скажите, только честно, не лгите: вам тягостно здесь? В Москву тянет? Раскаиваетесь, что согласились поехать?

Она смотрела ему в лицо, не мигая.

— Не знаю. Просто некогда об этом думать, честное слово.

— А я все чаще ощущаю в себе приливы ярости. — Наталья нетерпеливо постукивала пустым стаканом по столу. — Порой меня подмывает желание бушевать, бить людей по голове, кричать: «Что вы делаете! Не так надо работать, не так надо жить, а вот так! Возьмитесь же за дело со всей душой, не ленитесь, счастье, красота жизни и достаток в вас самих, в ваших руках!»

Аребин улыбнулся снисходительно.

— Я вас понимаю, Наталья Ивановна, потому что и у меня частенько появляется такое желание. Но это все не от силы, а от бессилия, от отчаяния, и это очень, очень легко. Трудней заставить человека поверить в себя, в неизбежную перемену жизни, в лучшее завтра, ради которого надо воевать сегодня. Возбудить страсть к деятельности — в этом цель нашей с вами работы и, если хотите, наши страдания… Чуть больше участия, больше любви к людям, среди которых мы живем.

— Вы правы, — согласилась Наталья. — Наблюдаю за происходящим со стороны как зритель — не очень веселый спектакль… — И усмехнулась неохотно, с грустью. — Возможно, со временем я кое-что пойму…

Они выпили еще раз. У Аребина приятно закружилась голова. Странное ощущение нереальности не только не покидало его, но усилилось: затерянное в глухом углу российское село, скудное, небогатое, разваленный колхоз, изнурительные поездки за семенами, тяжкие заботы об устройстве хозяйства, едкая накипь в душе от неполадок, нехваток, неудобств, от споров с Прохоровым… И вдруг — праздничная комната, марш «Веселых ребят», шампанское и удивительная женщина в белом вечернем платье. Он впервые открыто, без стеснения взглянул ей в лицо.

Слабая улыбка раздвинула губы Натальи, нижняя губа чуть подергивалась; загнутые на концах пряди волос касались открытых плеч, в глазах стоял синий дым.

Во рту у Аребина стало сухо. Они подались друг к другу — глаза в глаза, — и обоим стало и боязно, и трепетно, и стыдно.

Наталья отшатнулась и, побледнев, поднесла руку к горлу.

За стеной что-то упало: вернулась домой хозяйка.

— Я пойду, Наталья Ивановна, — глухо проговорил Аребин и встал. — До свиданья. Спасибо.

Проводив Аребина, Наталья бросилась к патефону, и Утесов опять задорно и хрипло закричал: «Легко на сердце от песни веселой!» Ей действительно хотелось петь, и кружиться, и смеяться, и делать людям добро: счастье, к которому она обратилась с мольбой, ласково погладило ее по голове, тихонько притронулось к сердцу…

— И любят песню деревни и села, — подпевала она Утесову, стоя перед зеркалом и смеясь.

Хозяйка, приотворив дверь, просунула свою птичью, в белом платке голову, рот ее округлился от изумления. Наталья засмеялась громче, разбежавшись, повалилась на кровать, раскинула руки; с этого вечера, как ей казалось, началась новая полоса в ее жизни; какая это будет полоса, печальная или радостная, Наталья еще не знала. Знала одно — новая…

Послышался грубый топот. Наталья не успела сообразить, кто это мог быть, — дверь без стука распахнулась, и в избу ввалились Коптильников с Кузьмой Кокуздовым, а за ними худой, длинношеий Орешин. Они остановились посреди комнаты, подозрительно озираясь. Наталья медленно поднялась. Коптильников онемело смотрел на женщину в платье невесты, отчаянно смущенную непрошеным появлением мужчин, точно застали ее раздетой, и в округлившихся глазах его засветилось восхищение; невольно вырвалось приглушенное: «О!»

Кокуздов стыдливо хихикнул, а Орешин, потупившись, смущенно кашлянул.

— Вишь, разоделась, словно королева Марго, — заметил Кокуздов, нагибаясь над столом, принюхиваясь. — Пили. Вовсю! — он выпил из стакана остатки шампанского.

— Что вам надо? — спросила Наталья, взяла с лавки платок и прикрыла плечи.

Коптильников подтолкнул Орешина, и тот, поторопившись, спросил: