Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Голубые, словно тщательно вымытые глаза его хитровато светились.

Кокуздов обдернул куцый пиджачок, пригладил ладонью реденькие волосики на розовом темени, подобрался к уголку стола и налил чай в блюдце, во всех его движениях сквозили испуг и ожидание опасностей, от каждого шороха, скрипа или шага он вздрагивал и озирался… Омутной же как будто и не изменился совсем, заключил в ладони горячую чашку, склонил над ней рябоватое, отяжелевшее лицо, угрюмо молчал: не до чая…

— Не у дел, герои? — заговорил Коптильников, веселея. — Не привычно, поди, под следствием-то жить?

Кокуздов зябко поежился.

— Под прокурорским оком ходить неловко. Словно в каждом ботинке по пять гвоздей вылезло, так и жалят пятки!

— Надо было думать, — осуждающе проговорил Коптильников. — Куда вас понесло? Мало вы хапнули добра? Вам еще и просо понадобилось. Позарились!..

Омутной, еще ниже склонив голову, сопел над чашкой.

— У меня есть накладные, — заметил он нелюдимо.

У Кокуздова плакуче дрогнули губы. Коптильников обнадежил:

— Думаю, до суда дело не дойдет. Не допустят. Прохоров не допустит — тень на район.

— Не допустит? — Кокуздов оживился. — А Аребин? Этот добьется. Ему бояться нечего.

Ненавистное имя Аребина словно жгло Коптильникова, он взметнулся, схватил, не помня себя, стакан, плеснул чаем в лицо Кокуздова; тот, увернувшись, отпрянул к порогу.

— Что ты, Гордей Федорович?

— А ты что суешь мне своего Аребина? — хрипло, с бешенством крикнул Коптильников. — Аребин! Аребин! Подумаешь, птица! Устрашил!..

Через минуту, осознав нелепость своей вспышки, устало сел, концом полотенца вытер лоб.

— Прости, Кузьма… Садись, не бойся. — Правая щека его вздрогнула, и он придавил ее кулаком. Посидев так, с перекошенным лицом, успокоившись, проговорил задумчиво: — И на солнце, говорят, есть пятна, не то что на человеке. Не может быть человека без пятен. К Аребину приглядеться надо, и пятнышки вылезут наружу. — Коптильников навалился на стол. — Алгашова. Вот где он споткнется!

Омутной с Кокуздовым переглянулись украдкой — они знали о тайном неистовом его влечении к Наталье.

— Подстеречь, застать на месте и ославить на весь район! Вот каких, мол, присылают, жену и сына в Москву отправил, а сам тут с бабами валандается… Сейчас за моральным поведением руководителя следят в подзорную трубу, так мне сказал один сведущий человек…

Кузьма Кокуздов мелко, совестливо усмехнулся.

— Неудобно как-то… ловить на этом.

— А воровать просо удобно? — Щека Коптильникова опять недобро дернулась.

Кокуздов предусмотрительно отступил подальше от стола: не то что стакан — и самовар может полететь.

— Я, Гордей Федорович, не возражаю. Я могу и подстеречь.

— Поймите, дурачье! — Коптильников вылез из-за стола, стремительно прошел к порогу; за спиной на концах полотенца махали красными крыльями петухи. — Не дать расцвести его авторитету. В этом ваше спасение. Авторитета нет — значит, веры нет! — Он вернулся к столу, сел. — Пейте чай.

Кокуздов пристроился к уголку стола, робко подал хозяину пустую чашку. Коптильников, наливая чай, позвал жену. Она вынырнула из-за цветистой занавески, черненькая и проворная. Коптильников кивнул на разлитый по столу чай.

— Вытри!

Как ни торопился Аребин, сев начали двумя днями позже колхозов района. Машинам, посланным за семенами, сильно досталось: они с неистовым напряжением прокладывали себе путь, штурмуя непролазные, залитые клейкой грязью овраги. Каждую машину сопровождали три грузчика. Они везли доски, бревна, лопаты и тросы и прежде чем рискнуть проскочить какую-нибудь трясинистую низину, устилали колеи «подсобными материалами», прорывали канавы, отводили воду. Потом хватались за крылья, за борта и, багровея от натуги, крича, проталкивали грузовик. А он, выбравшись на твердый грунт, «протягивал руку помощи» идущей следом машине.

От раскаленных, надсадно воющих моторов било жаром, в радиаторах клокотала вода, тросы лопались, как струны. Совхозная машина, завязнув «по уши», всем брюхом легла на дорогу.

— Все, — с безнадежностью сказал Шурей Килантев, шофер, нескладный парень с большими, растрепанными губами, и сел, обессиленный, на подножку, растер на щеке мазки грязи. — Не пробьемся. Ну, куда там! Назад надо тянуть, пока не потонули совсем…

— А семена? — Павел Назаров, не терявший самообладания, державший грузчиков и шоферов в кулаке, и сам встревожился: засели, кажется, на всю ночь.

— Что семена! — визгливо всхлипнул Шурей. — Подсохнут дороги — привезем. Не подыхать же тут!.. — Взглянув на Павла, с решимостью надвигающегося на него, в испуге откинулся, ударившись затылком о ручку дверцы, выставил локоть. Павел сильно, до хруста, сдавил ему плечо, но заговорил мирно:

— Ты устал, Шурей, посиди, отдохни. — И заставил себя улыбнуться.

— Вот еще! Не дома на печи сидеть. — Шурей вскочил, выдернул из колеи лопату и засуетился возле увязнувшего ската.

Павел подозвал Мотю Тужеркина.

— Что будем делать? — И взглядом показал на зарывающиеся в зыбке колеи колеса, на шоферов и грузчиков; они стояли возле передней машины и, тяжело отдуваясь, с жадностью курили.

На утомленном, в звездах засохшей грязи лице Моти расплылась неунывающая ухмылка; он приподнял руку и прислушался. Когда наступило затишье, из-за бугра донесся натруженный рокот мотора.

Мотя достал из-под сиденья что-то завернутое в газету и зашагал по полю напрямик, за бугор — на поклон.

Вскоре к дороге подполз гусеничный трактор, подцепил и выволок головной грузовик…

Невозмутимость председателя колхоза, казалось, выворачивала Леньку Кондакова наизнанку, он просто изнемогал от бессилия, от гнева.

— Какие дни уходят! — стонал он. — Ведь их не схватишь за подол, не остановишь, не вернешь… Ах, дурак я! Надо было самому сопровождать машины на тракторе. Тогда знал бы наверняка, что семена будут. А то сидят, чай, ребята где-нибудь в овраге, загорают — жди!

— Пробьются. — Видимо, самообладание давалось Аребину с большим трудом. — Каких орлов послал: Павел, Матвей Тужеркин! Пробьются!

— Легко сказать, пробьются, — проворчал Ленька. — Эх, Владимир Николаевич, сидеть бы вам в вашей столице, бумажки ворошить!

— И рад бы, Леня. — Аребин ничуть не обиделся или сделал вид, что не обиделся. — Да вот как получилось: говорят, надо выправлять положение в колхозе… Думаешь, тебе одному жалко этих дней?.. Другие колхозы сеют, а мы стоим. Потерпи еще немного, дружок.

Аребин ласково похлопал его по открытой груди.

— Ох, и силища в тебе, Леня!.. Богатырь! Но ты бы не выставлял ее, силу-то, напоказ, и так все знают. Застегнись. Все-таки бригадир.