Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Не могу, Владимир Николаевич, не обессудь. Зерна у меня нет. А было б — все равно не дал бы. Такая помощь называется разбазариванием государственного добра. И вкатят мне выговор. Пробивайся, друг, на элеватор. Еще день-два — и дороги откроются… — Пугачев проводил удрученного Аребина на улицу. — Жаль мне тебя, москвич, не хочется, чтобы ты купался в грязи, но ничего не могу поделать.

Мотя Тужеркин, подняв капот, возился в моторе.

Тимофей Пугачев, обойдя грузовик, притронулся носком сапога к баллону, и глазки его сузились в насмешливые щелочки.

— На такой жестянке поплаваешь… Хочешь, Аребин, дам тебе свою машину? Грузовики у меня мощные, как танки. С передними ведущими. Вездеходы!

Аребин поблагодарил: он пробьется на элеватор, сев начнет вовремя!

Пока Мотя Тужеркин, гремя ключами, рылся в моторе, Аребин и Пугачев прошлись немного в сторону совхозной усадьбы.

— Если в чем нужда скажется, — заговорил Пугачев, — милости прошу ко мне. Без стеснения. Доброты мне не занимать, Владимир Николаевич. Честно говорю…

Неподалеку от жилого дома, возле сарая, ржавели под открытым небом какие-то механизмы. Ни на одну сельскохозяйственную машину они не были похожи.

— Что это там лежит, Тимофей Иванович?

— Пресс для выделки кирпичей. — Пугачев отметил, что гость сильно заволновался.

Аребин вспомнил замечание Терентия Рыжова: «Фундаментов нет, сыплются бревна, как труха…»

— Семян ты мне не дал, Тимофей Иванович, — заговорил Аребин торопливо. — Ну, а пресс, что лежит и ржавеет, можешь дать, на время, конечно, за плату?

Пугачев был рад смягчить свой отказ в семенах.

— Бери. Только на черта он тебе сдался? — Тимофей Иванович с сомнением покачал головой. — Кирпичики — дело нелегкое. Но бери, дорогой. Пресс в исправности. Прочистишь, промажешь — заработает…

После обеда Павел Назаров заглянул к Алене Волковой. Старуха выметала из чулана сор.

— Уехал, Пашенька, по делам. С Матвеем Тужеркиным в Кочки подались…

— Знаю. Скоро должны вернуться. — Павел принес в кошелке, накрытой мешком, курицу. — Сваришь Владимиру Николаевичу.

Алена приподняла мешковину: из кошелки высунулась куриная с красной короной голова.

— Украл, чай, у кого-нибудь…

— Своя, — буркнул Павел.

Алена вытащила птицу и взвесила ее на руках.

— Тяжелая…

Курица, взмахнув крыльями, вырвалась и, роняя черные перья, с паническим криком метнулась в окно, разбила стекло, отлетела на стол, опрокинула солонину…

— Держи ее! — крикнула Алена. — Она мне все окошки побьет, чтоб она сгорела, окаянная! На грех навела!

Курица, обезумев от страха, орала что есть мочи, хлопала крыльями, увертываясь от двух пар рук. Павел, свирепея, бросался по избе, тянулся под кровать, под стул. Ударившись коленкой об лавку, взвыл от боли.

Курица схоронилась в углу, за ухватами.

— Хватай ее!

Павел схватил. Курица встрепенулась, и в руке Павла осталась горсть перьев — чуть не весь хвост. Павел яростно сплюнул и, прихватив ухват, двинулся на измученную, обессиленно раскрылившуюся птицу.

— Прижми ее ухватом! — командовала Алена, подкрадываясь к курице с осторожностью старой, опытной кошки. — А я схвачу.

Курица, собрав последние силы, взлетела еще раз, со всего маху ударилась в окно, продавила стекло и вывалилась наружу.

— Ах, сатана! — Алена всплеснула ладошками. — Живущая какая! Все перья оставила, голая ушла!

Павлу понравилось упорство, с каким курица билась за свою жизнь; он пообещал:

— Ладно, другую принесу.

Алена, подбирая по избе перья, проворчала:

— Не курицу принес — жеребца! Разве справится с ней старуха? Свою заколю. Ты мне окошко вставь!

Павел сел на лавку, уткнулся в разбитое окошечко, заслонив его плечами. Алена подсела рядышком — она уже забыла о курице, — острая щепоть ее застучала Павлу в лопатку.

— Слышь-ка, Павел — заговорила она доверительным шепотом. — Лукерья-то Осокина иссохла от злости. За ночь сделалась как вобла: не удалось сбыть дочь Коляю. И честит тебя почем зря! И разбойник-то ты, и зверь дикий, и аспид, на большую, говорит, дорогу тебе идти грабить, а не за честной девушкой ухаживать. И Шурка, говорят, жалеет Коляя, слезами исходит… Ты ее не видал, Шурку-то? А, Павел?

Павел озлобленно обернулся к Алене.

— Что ты лезешь ко мне в душу, старуха? Что тебе надо? Отвяжись!

Алена скользнула по лавке — от греха подальше.

— Ты на меня не ори! Я твой голос слыхала! Не больно я тебя испугалась! У меня теперь есть защита… Что я тебе, собачонка, что велишь мне отвязаться? И вправду аспид! «Отвяжись»! Я о твоем счастье пекусь, бестолковый ты мужчина! А ты за мою заботу платишь рыком!

— О Владимире Николаевиче пекись! — Павел обернулся к Алене. — Ты должна состоять при нем вроде адъютанта при генерале. Поняла?

Алена, прикрыв ладонью рот, польщенно рассыпалась мелким стыдливым смешком.

— Выдумщик ты, Пашка! Какой я дъютант? Толк я свой знаю. Видишь, в избе ни соринки, над кроватью полог повесила, ни одна муха не укусит… Щи мои хвалит!

В это время дверь растворилась от решительного рывка, вошла Наталья Алгашова. Остановившись у порога, она чуть надменно и почему-то насмешливо вскинула подбородок; луч заходящего солнца кинул пламя на щеку, на полураскрытые в улыбке губы.

— Председателя ждешь? — Она села посреди избы на поставленную Аленой табуретку, вытянула стройные и сильные ноги в хромовых сапожках. — Не сказал, когда вернется?

— Без дела не задержится, — кратко ответил Павел; он видел в Наталье родственную душу, уважал за определенность действий, за неустрашимость.

Алена, ухмыляясь, на цыпочках обошла вокруг Натальи. Женщина с любопытством наблюдала за старухой.

— Что ты меня оглядываешь, тетка?

— А и красивая ты, девонька… Диво! — Алена в восторге всплеснула ладошками. — Прежде ты и не заглядывала ко мне… Что тебе пользы от бабы? Теперь в моей избенке мужик завелся. И какой мужик, милые мои! Обходительный, с руганью не кидается, не рычит, вон как Пашка Назаров… Тихо, ласково: «Бабуся… Спасибо, дорогая… Отдохни, бабуся…» Прямо душа тает от такого обхождения! Но ты, девонька, глазки на него не жмурь! От жены письмо получил нынче.

Наталья с испугом покосилась на Павла; тот опять уткнулся в окошко, делая вид, что его этот разговор не касается.

— Что мне до его жены? Я пришла по делу.

— А ты не сердись. — Алена все с тем же восхищением смотрела на женщину, ворковала: — Ты одна, не к кому прислониться, и он один… Разве я не понимаю…

Наталья вдруг растерялась, словно ее уличили в чем-то постыдном.

— Что ты тут наговорила, тетка? Зачем? — И неловко, спиной двинулась к выходу.

Алена уцепилась за рукав ее кожаной курточки.