Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Где Аребин, Наталья Ивановна?

— Куда ты его спрятала? — Кокуздов пытался развязностью своей прикрыть замешательство Коптильникова и Орешина. — Вытаскивай его! Гуляли, бражничали, теперь ответ держите. Пускай все видят, какие вы руководители…

Наталья все поняла. Белизна ее платья как бы плеснулась в лицо ей, побледнели даже губы, только зажглись, расширившись, зрачки.

— Я понимаю, Василий Тимофеевич, — заговорила она, подступив к Орешину, — эти два, — кивнула на Коптильникова и Кокуздова, — отъявленные мерзавцы. — Коптильников, туго зажмурившись, мгновенно побагровел, точно его хлестнули по лицу. — Они все могут… Но ты… Как же ты мог пойти на такую пакость?

— Попросили проводить, — пробурчал Орешин, не смея поднять на нее взгляда; его длинная шея ощипанного гусака казалась жалкой.

— Уходите… — Голос Натальи был налит глухой, тяжкой ненавистью.

Мужчины стояли, не зная, что делать.

— Убирайтесь! Слышите! — Голос Натальи сорвался на звенящий крик; она схватила со стены плеть. — Вон отсюда! — Кокуздов, испытав однажды силу этой плети, сунулся к двери. Плеть взвилась над Коптильниковым. Он, схватив руку Натальи, оборвал ее взмах.

— Наталья Ивановна, я вам не Кокуздов, стегать себя не дам! — Стиснув ей руку в запястье, отобрал плеть, швырнул на лавку. — Уйду так… — И тронулся к выходу тупым шагом пришибленного человека.

Опустив дверной крючок, Наталья погасила лампу, в темноте придвинулась к окошку, прислонилась лбом к стеклу.

На улице возле магазина одиноко, тускло горел фонарь. Рыжая маслянистая лужица света рябила на земле; на бочке недвижно торчал сторож в тулупе; плотной группой прошли парни, громко и издевательски распевая под гармошку непристойные частушки. Небо над темными, уснувшими избами слезилось мелкими ледяными каплями звезд, белые платки облаков, пролетая, стирали звездные слезы, а они все катились и катились, трепетали… Наталья трудно, прерывисто вздохнула: новая полоса жизни не обещала быть гладкой и легкой…

Почти весь следующий день Наталья провела в поле: следила за подвозом семян, проверяла работу трактористов, а то и просто, опуская поводья, давала коню свободу самому выбирать дорогу. Теплый ветер, пронизывая насквозь, как бы выдувал невеселые думы, облегчал душу; и Наталья вздрагивала, когда лошадь, кося глазом, внезапно и ломко ржала.

Ленька Кондаков, подойдя к качалке, поставил ногу на спицу колеса.

— Перепахали, Наталья Ивановна! — Нарочитой грубоватостью он пытался прикрыть свою покорность. — Не следите за нами. Сев закончим вовремя.

— Я так и думала, Леня. — Наталья, улыбаясь, перебирала в пальцах вожжи. — Это не ты нынче ночью пел песни на улице возле магазина? Нехорошие… — Наталья с гадливостью передернула плечами.

Ленька хмыкнул: он не прочь был хлестнуть по затихшей во сне улице частушкой с лихим бранным словом.

— У нас на это мастера! Но мы ночевали здесь. — Бессонная ночь оставила сумеречные тени вокруг Ленькиных глаз. — Можете к нам и не приезжать, если не захочется…

В полдень Наталья пересела из рессорной качалки в грузовик Моти Тужеркина: с пункта «Заготзерно» сообщили, что поступили семена кукурузы, и надо было их забрать. Вернулись из Кочек вечером.

В правлении Наталья застала Орешина. Лысая ушастая голова бухгалтера маячила над бумагами, испещренными колонками цифр, рука перебирала костяшки счетов.

— Хороши дела, Наталья Ивановна, — заговорил он с необычной для него оживленностью. — Денежки поступили… Теперь надо экономно, с умом расходовать их… А у тебя как? Посеемся? Про кукурузу не забыла? В других колхозах посадка идет полным ходом.

— Ничего, я подожду.

— Смотри… — Орешин покосился на девушку-счетовода, неловко вылез из-за стола, притронулся сухими горячими пальцами к руке Натальи, кивнул на дверь. На крыльце, вбирая голову в плечи, поежился от стыда. — Простить себе не могу за вчерашнее. Ты уж не говори ему, Наташа…

— Одумался?.. Ладно, не скажу.

Но молва поползла, запетляла по селу: «Новый-то председатель к агрономше ходит. Не успел со своей, с законной, расстаться, а уж в чужие ворота — стук-стук… Говорят, застали их Коптильников с Василием Орешиным на месте, вся изба бутылками завалена… Раз с бабами и с вином связался, не будет порядка в хозяйстве…»

Алена Волкова собрала Аребину поесть и, подсев к уголку стола, с беспокойным участием заглянула в глаза постояльцу.

— И проворны же на язык наши бабы — болтают, будто ты к агрономше Наталье ходишь. — Она подложила ему ломоть хлеба. — И то сказать — дураком надо быть, чтобы пройти мимо такой раскрасавицы…

Аребин родился в деревне, знал цену бабьим пересудам. Спокойными глазами он взглянул на Алену; годы накинули на ее лицо кружевные узоры морщинок.

— Вранье это. Был у нее всего один раз, по делу. А болтать про меня будут, не это, так другое отыщут.

Работа захватывала его все глубже. Уходил из дому на заре, возвращался затемно: ездил в лесхоз осматривать выделенную колхозу делянку строевого леса и дров для обжига кирпичей; вместе с Павлом Назаровым отбирали закупленных в соседнем колхозе племенных свиноматок; в животноводческой конторе в обмен на старых коров получали молодых, хорошей породы; определяли место постройки телятника, сушильных сараев; из открытого карьера в Козьем овраге возили на исследование глину; учителей и учащихся старших классов Аребин уговаривал взяться за озеленение села — лесопитомник обещал дать саженцы деревьев и кустарников; следил за ремонтом автомобилей в мастерской Моти Тужеркина…

Когда Мотя принял автопарк, из восьми машин на ходу были три. Остальные стояли без резины, без деталей. Новый завгар всех шоферов превратил в слесарей и механиков: занимайтесь ремонтом.

В Автотракторосбыте, в мастерских совхоза и бывшей МТС выпросил необходимые части и за короткое время поставил на колеса еще два грузовика. Теперь он возился над старой, военного времени трехосной машиной — она уже несколько лет ржавела без движения.

— Это не машина — мамонт! — Мотя от избытка сил взмахивал большими руками в мазуте, словно в черных перчатках. — Это будет флагман автоколонны, ей тогда грязь и заносы нипочем!

Вечером Аребин по дороге домой заглянул в мастерскую. Рассвирепевший завгар отталкивал от машины водителя Шурея Килантева — подвыпивший где-то, он назойливо лез помогать Моте.

— Ты думаешь, я не смогу? — Шурею очень хотелось подсобить Тужеркину. — Я все могу. Давай подержу… Доверь. — На нем был чистый пиджак, и Мотя, боясь прикасаться к нему замасленными руками, оттеснял Шурея грудью, коленками, рычал, едва сдерживая себя:

— Не лезь, говорю! Уходи. Ступай проспись. Добром прошу. Увижу, прикоснешься в таком виде к технике, — пеняй на себя!